которые помню лучше, чем «Отче наш», говорю в трубку:
– Помогите мне, пожалуйста, помогите, у меня здесь снег валит, все заледенело полностью – от пола до потолка, мне страшно, я опасаюсь, что мы с Идой замерзнем… Понимаете, я не представляю, как такое возможно и что в таком случае у вас происходит, может быть, вы что-то размораживаете?
– Довольно! Хватит врать! Снег у нее идет… – сердито кричит трубка, и я узнаю голос Константина Аркадьича, соседа по дому, в котором жила двенадцать лет назад.
Сосед был язвителен, склочен и умер от перитонита. Мне всегда попадаются не вполне здоровые соседи. Я привыкла, ну почти. Но снега в комнате быть не должно. И ангелочков тоже. Одного из них я передарила Тимофеевой на День матери, а у второго при случайном падении отломилось крыло и откололось полголовы.
Ида удивленно смотрит по сторонам, на усиливающуюся вьюгу под потолком, на рыжеватые ссадины на стенах. Кажется, она готова расплакаться. Я подхожу к ней и просыпаюсь. Приснится же такое.
Мама, мы собираемся пожениться.
Это такие жестокие игры, мама, и ваш сын нас всех обыграл.
Взвизгнула чайная ложечка (серебро, 84-я проба, клеймо мастера), выпущенная отцом на блюдце (чайный сервиз на шесть пар, завод Гарднера, около 1890 года), мамино лицо исказила нервная судорога, Женя неподвижно стоит в проеме двери, пути отступления закрыты, что-о-о?
– Вино… вы какое предпочитаете… красное? белое? сухое? Надо было шампанское… – бормочет отец, неспешно поднимаясь из-за стола и крякая винтажной табуреткой.
Жалобно пищит распахнутая дверца холодильника. Отец озадаченно смотрит в его утробу. Где-то сверху, у соседей, душераздирающе скрипят половицы.
– Значит, вчера ты говорил мне, что вы просто дружите, а сегодня выкидываешь коленца… Я не понимаю, у вас будет ребенок?
– Обязательно. У нас обязательно будет ребенок. Немного погодя. Сначала свадьба, потом положенный срок, я думаю, мамуля, долго ждать не придется…
Встать бы сейчас из-за стола (массив дуба, хорошая сохранность, конец XIX века) резво и игриво, упорхнуть с улыбкой, только ноги будто сургучом к полу припечатаны, она лишь беспомощно ерзает, пригвожденная к полу, прижатая к стенке, чувствуя себя незадачливым посетителем музея во время смены экспозиции, а я вам помогу, идемте-ка со мной в гостиную, я покажу вам своих гуппи, дадим матери опомниться, Женька притащил однажды золотую рыбку, представляете, хотел сделать мне сюрприз, он вообще… кхм, мастер на сюрпризы, а ведь золотые – совершенно несовместимы, понимаете, так себе сюрприз получился…
– …ее родители, из какой она семьи… зачем тебе, такому молодому, умному… и потом, какие перспективы… невиданный мезальянс… – Послушай, мама, я прошу тебя… – Это все твои глупости, какие-то неразумные шалости, ты в могилу меня сведешь раньше времени… – Прошу тебя, не нервничай так, все будет хорошо… – Если бы это выкинул мой племянник… с моей сестры станется, ее сын вполне на такое способен, но ты… она… ей нужна только твоя квартира, помяни мое слово… – МАМА!.. – НУ ЧТО – МАМА, ЕСЛИ ТЫ СПЯТИЛ!
Громко хлопнула дверь. Гуппи равнодушно и заторможенно передислоцировались, раскачивая миниатюрные водоросли.
– Нужно было как-то подготовить… Вы уж извините… Понимаете, мать. Нервы. Извините… АНЯ! Так нельзя, Аня…
Дверь хлопнула снова.
Женя, по своему обыкновению, подошел со спины и закрыл собой свет. Рыбы замерли, встревоженно затаились, она отпрянула от аквариума, он ухватился за ее рукав.
– Не надо меня провожать.
– Я не отпущу тебя. Одну.
– Ты – абсолютный безумец. А если бы она согласилась?
– Она согласится. Поженимся в августе, да?
После войны немцы бросали на Эльбе грузовые баржи с НЗ, но, когда начались мародерства, не всем достались мясные консервы и провиант. Однажды кто-то заполучил мешок, битком набитый ботинками на левую ногу. Такой никчемный сюрприз.
Насколько бесполезна моя жизнь, я понимаю всякий раз, когда захожу в комнату. Стою на пороге пустыни-гостиной, и у меня падает сердце. Вижу себя со стороны и длинную череду дней на одно лицо, отражающихся в гигантском зеркале.
В таких случаях советуют спасаться работой, но тогда это должна быть другая работа. Не с этими людьми, не с их дежурной скорбью, праздным весельем, бессмысленной болтовней, к тому же моя профессия не предполагает скорби, и горестям в ней нет места.
Зачем мне вообще спасаться – вопрос. Наверное, чтобы не стоять в углу вместе с дочерью психиатра. Поэтому я спасаюсь тем, что хожу в лес. То есть езжу, отсюда так просто не добраться. Теперь у меня проблемы с планированием, поэтому сначала я долго собираюсь, гораздо дольше, чем раньше, когда красилась, сейчас я не крашусь, только расчесываюсь, не ища своих отражений, просто наизусть расчесываюсь, но долго вспоминаю, что нужно надеть, ведь погода и сезоны начали сменяться чересчур независимо от меня, а дни – проходить как-то одновременно. Потом вспоминаю, что должна была постирать еще вчера, а может быть, на прошлой неделе. Но степень моего пренебрежения этими мелочами такова, что каждый раз я нахожу себе оправдание, нахожу подходящий джемпер в стиралке, убеждаю себя, что он не так уж плох, не так уж несвеж, надеваю пальто, обязательно шапку, обязательно сапоги на толстой подошве, без каблука, запираю дверь. На лестничной площадке мне начинает казаться, что я забыла дома что-то важное, выключить газ, например, утюг, как будто я что-то глажу, отпираю снова, топчусь на половике в прихожей, смотрю на свою ветровку на вешалке – куртку прошедшего лета, ее нужно давно убрать до будущего, которого не существует, думаю, что возвращаться плохая примета, снова закрываю дверь. Выхожу из дома, осознаю свои проблемы с планированием, стою под козырьком подъезда, вспоминаю: лес. Это целое путешествие. По тротуару, мимо окоченевших кустов с испуганными воробьями, мимо скамеек, занесенных сугробами по спинки, мимо припаркованных автомобилей, которые вызывают во мне оторопь и животный страх, мимо людей, у которых есть планы и нет проблем, мимо неба, свисающего до мостовой. Вдоль проезжей части иду к метро, в метро до конечной, потом еще немного на автобусе. Мы с тобой мало ездили на автобусах, мало ерзали на дерматиновых сиденьях, мало держались за поручни, мало смотрели в окно. Теперь мне кажется, я и на тебя мало смотрела. Куда-то вечно мчалась, пестовала свой эскапизм.
От остановки до леса недалеко, я штампую следы по свежевыпавшему снегу прямиком к соснам, похожим на те, что в моем родном городе. Таким вечнозеленым и немного игрушечным. Кусты поблизости жмутся друг к дружке от холода, на них перепархивают синицы, живые птицы, которых нельзя предусмотреть и никак не удержать в уме мертвым людям. Я не иду далеко: ни желания, ни сил. Как назло, сверху всегда начинает падать или капать, я не люблю воду на своем лице, поэтому почти никогда не плачу. Не плачу, а, не задумываясь, сажусь в сугроб под одним любимым деревом и кричу. А иногда не сажусь, а сразу кричу. Ору во всю глотку, пока горло не засаднит так, словно я проглотила наждачку.
Потом начинается тахикардия. Мое сердце как гиря, его тяжело носить, оно чертовски много весит, думаю, больше меня самой раза в три. Я хочу замедлить его ритм, но оно бьется, бьется, бьется, настырное, будто пьяный дебошир в двери к равнодушной жене. Сама я много не пью, потому что от этого не легче. Крепкие напитки мне не по вкусу, а от вина потом сутки трещит голова.
И пока не начала курить.
Видишь, я говорю: пока, не знаю наверняка, какой фортель могу выкинуть, и тем самым как будто выбираю жизнь. В том смысле, что моделирую какие-то шансы на потом.
Потом – пахнет соленым по́том и линяет котом в мелкую шерстинку. Новое утро включает пылесос, и его нет, этого потом. Зачем всегда есть вчера?
Сейчас у меня нестабильное состояние, обострение амнезии, синестезии, метанойи, паранойи, мучимая желанием не быть, я стараюсь спать каждую свободную минуту. Но под веками всплывают образы. Бесцветные,
