Дело не в этом. Я думаю, если мы расстанемся, ты выбросишься с моста. Или из окна. Ты не сможешь жить без меня. Я найду другую, но она никогда не станет такой, как ты. Вот в чем дело. Ты понимаешь, что я хочу сказать?
Она понимала.
Он смотрел на нее так, будто он победил. И он победил.
– Что же делать? – бесцветно спросила она.
– Не расставаться, – сказал Женя, и в окне на пятом этаже зажегся свет.
Уронили птицу в пыль и оторвали птице крылья, ничего.
Все равно ее не бросишь, возьмешь силой и доносишь за другим.
Наша детка громко плачет, слезы ничего не значат, тише, ш-ш-ш…
Одеяло убежало, но к чему нам одеяло… Пеньюар!
Хочешь сладких апельсинов, либермановских ноктюрнов, Щедрина?
Да, я – щедрый, да, я – гадкий, несуразный поросенок, ну и пусть:
У тебя такие руки, что сбежали даже брюки. (Умолчим.)
У тебя такие ноги, что сбежались даже боги поглазеть.
Cosi fan tutte [1].
В Светиной комнате кремового цвета, в коньячном лаке фортепиано плывет Мария Каллас, хрестоматийно сложив руки в длинных перчатках, плюшевый медвежонок подозрительно поглядывает туда, где в бледно-салатовой рамке смущенно улыбается газетный Евгений Кисин, давший сольник на променадном концерте Би-би-си, Мадонна в бирюзово-голубом обещает Ray of Light в темном царстве, по полированному морю стола плывет воздушная, ажурная салфетка, на ней восседает статуэточная Одри. На тумбочке стоит магнитола, на треножнике у окна – ваза с засохшими физалисами. Туалетный столик – старинный, заставляющий сердце биться чаще – беспорядочный приют для дешевой китайской заколки-банта, расчесок, ниток, носового платочка, фарфоровой креманки на ножке, хаотичной россыпи шпилек, косметического карандаша, духов Green tea, тонких металлических браслетов и тряпичной куклы, элегически взирающей на этот бардак.
Света лежит в неправдоподобно белоснежном сугробе из рюшечек и оборочек, такое постельное бывает только в сказках и иностранных журналах, оно не сочетается с темноволосой Светой, или Света не сочетается с ним и с прекрасной кованой кроватью, вензелями на ее спинках, розовыми тапочками на полу и всем этим тесным, изящным уютом разом.
– Принесла? – спрашивает Света. – Жутко хочется курить. Почти сутки проспала, без единой затяжки. – Несмотря на свой недавний мертвецкий сон, Света не выглядит ни свежей, ни бодрой. – Найди там зажигалку. В ящике. Папа?.. Подумаешь, плевать я на него хотела. Спасибо, что дверь тебе открыл. Он знает и не заходит в мою комнату, слишком много чести. Мама у своего хахаля, почти окончательно съехала. И отсюда съехала, и с катушек… Курить неразумно не только при простуде, не переживай. Тем более нет никакой простуды. Я ее выдумала. Но ты будешь молчать об этом. Не то мне крышка. А тебя я просто убью. Если проболтаешься.
В ящике туалетного столика лежат исписанные бумажки, блокнот, несколько карандашей, оранжевый маркер и тонкий скотч. Зажигалка спрятана глубже. Рука, выудившая ее, отражается в туалетном зеркале, щелкает, проверяет, рабочая ли, высекает огонь.
Света нетерпеливо выхватывает сигарету, закуривает, как грузчик в порту, окончательно выпадая из образа чистюли и недотроги, восседающей на подушке, и нет, Света – не дама полусвета, обыкновенная девчонка с колтунами на голове и сильно осунувшимся лицом. Морщась, она тянется к столику, берет креманку и стряхивает пепел прямо в нее.
– Сигаретка моя насущная, даждь нам днесь, – хрипло смеется Света. – Наконец-то. Сейчас должно полегчать. Я тебе завидую, – говорит она без всякого перехода. – Ты такая рассудочная. Такая талантливая и такая рассудочная, надо же! Это несправедливо. А я – сумасбродка. Не знаю, когда научусь голову включать. Покури тоже. Как хочешь. Я расскажу тебе, мне некому. Ты же моя подруга. Единственная, настоящая. Ты замечала? – чем старше мы становимся, тем меньше тех, кто знал нас в самом начале. Хотя, в сущности, мои одноклассники-придурки тоже меня не знали. У меня никогда не было никого, кто слышал бы музыку так же, как я, только ты – и это идеальное совпадение.
Воздух в комнате становится сизым от Светиной сигареты. Она снова морщится, как от боли, говорит:
– Если бы ты знала, как я хочу вернуться назад, мне суток вполне хватило бы, чтобы все разрулить, вон Золушка за вечер выкрутилась. Сейчас мне так плохо, что хочется броситься в Свислочь, так страшно и тошно. Понимаешь, я ведь думала, что все держу под контролем – не то что другие, и чутье не подведет меня. Ничто не предопределено – так я считала, никакой судьбы не существует, той судьбы с большой буквы, о которой нам талдычили в детстве взрослые. А ты как думаешь? Я – не знаю теперь, я теперь ничего не знаю. Наверное, каждый сам себе выбирает жизнь. Но не всегда правильно. И вот, впервые оказавшись перед выбором, я просчиталась. Причем дважды. Я допустила уже две роковые ошибки. Для начала мне не нужно было спать с этим придурком. Не знаю, почему он произвел на меня такое сильное впечатление… наверное, потому, что слишком шумно восхищался тобой. Не могу понять, что на меня нашло. Упс, кажется, я насчитала уже три ошибки. Первая в том, что я увела у тебя парня.
Одним движением Света тушит окурок о тонкий фарфор креманки. И начинает плакать. Слезы беспрепятственно катятся по ее щекам.
– Но совесть по этому поводу меня не мучает, нет. В каком-то смысле я спасла тебя. Ты должна быть мне благодарна. Знала бы ты, как мне гадко сейчас. Еще и кровит постоянно, по-моему, это не совсем нормально… Ты не представляешь, через какие унизительные процедуры я прошла. Наверное, наверное, это был неправильный выбор. Но и задача была со звездочкой. Я сделала вакуум, – говорит Света. – Но ты такая балда, ты небось и понятия не имеешь, что это такое.
Хочется узнать о ком-то больше, чем о себе, о себе не хочется знать ничего, это знание постыдно и страшно почти всегда, почти всегда знания о себе – это знание о нашей беспомощности, неспособности, бренности, лености, остальных семи грехах, если мы вообще знаем что-нибудь о себе, кроме того, что не способны испечь торт, только идиотский яблочный пирог, только блинчики без творога, а чужая жена умеет с творогом, даже с ливером, что такое ливер, ты не знаешь, там, где ты росла, это легкие, которые нужно нудно проворачивать в мясорубке, предварительно сварив, свиные или говяжьи легкие, можно добавить прочие потроха, как это называется, все эти внутренности, сердце тоже можно добавить, свиное сердце, говяжье сердце, человеческое разбитое сердце, мама, я не способна приготовить блинчики, почему ты меня не научила, мама, мелкорубленый лук вместе с этим фаршем из ливера смешать и зажарить до готовности, такая начинка, твой отец очень любит такие блинчики, и блинчики с творогом, и яблочный пирог, можно украсить его мараскиновой вишней, допустим, торт ты не умеешь тоже, мама, не ври мне, никто не пек торты в те годы, и сейчас никто не печет.
Мы хотим узнать больше о человеке, которого больше нет, когда его уже нет, до этого нам было безразлично, фиолетово, по барабану, сведения о нем нас не трогали и не касались, сколько раз ты касалась этой заколки? Сто? Тысячу? До этого нам часто неинтересно и некогда, мы торопились – прочь, мы не спешили – к… мама, кого ты любишь больше: меня или папу, или заколки, или распущенные, или блинчики с творогом, или яблочный пирог? Когда становится поздно, мы хотим узнать, можно ли было любить больше, чем мы любили? Можно ли было проявить это не как негатив, не как советскую пленку, позитивнее проявить, красочно проявить, чтобы человек был уверен, чтобы я / ты / мы были уверены, что он уверен в нашей любви.
Нет весов для любви, нет линейки, способной ее измерить, не существует динамометра, способного зафиксировать ее силу, есть только время, которое
