угол, где гипотетически живу (уже второй месяц), потому что, когда у людей горе, они совершают непонятные посторонним действия, но ты-то, надеюсь, понимаешь, почему я загнана в угол.
В голове так же, как в космосе, иногда там пулеметная очередь сонаты № 7 Прокофьева, я ненавижу это состояние. Задергиваю шторы, потому что кажется, что из окна всегда кто-то наблюдает за мной, как Бог-отец с витража Выспяньского.
Красный трамвай, бегущий посреди желтых и апельсиновых листьев, – просто архетип. Где-то был красный трамвай. Был ли трамвай красным? Главное, трамвай был.
Я задвигаю прилагательные назад. Не терплю запятые и ставлю их где ни попадя. Никогда не угадываю почти. Я веду себя, как ты.
В это время кто только не берется за роль медиатора в моей альтернативной реальности. Да поможет тебе трансцендентальная редукция, мысленно говорю я психотерапевту, отвлекающемуся на звонок отвлекающей дочери, не желающей идти на аэробику. Эта врач считает, что у меня очень красивое имя и еще расстройство адаптации.
И я не помню как раз, в одну секунду забываю, что такое «адаптация». Только адаптер стереофона у меня перед глазами: вертится пластинка – и вы танцуете. Иногда адаптер ломается, тонкая игла больше не воспроизводит музыку. И у меня расстройство по этому поводу.
А она на взводе, как волчок, и без конца, без конца: вот отопьете эти таблеточки, потом будут другие, понимаете? – другие, понимаете?
У нее, этого психотерапевта, никто не умирал, она никого не теряла, это ясно, иначе уже давно отравилась бы своими таблеточками, но у нее все дома, точнее, отец с мужем на даче, а матери велено поставить дочь в угол, пока она не согласится пойти на аэробику. Это я узнаю из ее телефонного разговора. И не рассказываю ей про свой угол. Она и так поставила мне диагноз. Но психотерапевт ставит дочь в угол?
«Наш отработанный прием, – извиняющимся тоном говорит она, перехватив мой взгляд. – Мы (кто?) обычно так быстрее принимаем решения. И чаще всего правильные».
Она хочет мне что-то доказать, что-то вроде расхожего постулата: «Пока человек способен удерживать внимание, смерть не властна над ним», когда я пытаюсь рассказать о тебе. Но зачем мне тогда таблетки… В действительности она работает психиатром в диспансере. Терапия души – это, скорее, хобби, объясняет она. Каждый сублимирует как может. Даже психиатр.
Я могла бы сублимировать и написать гору романов, но она не допускает такой мысли. Говорит, вам нужно отвлечься иначе, просто разговаривать с кем-то, постоянно находиться в общении, на людях, не замыкаться в себе. Наверное, она права, писать сейчас сложно. В моей голове гора слов и притяжательных местоимений. Я веду с ними тяжбы, и, когда пытаюсь уповать на эту теоретическую гору, как на спасение, всякий раз оказывается, что кульминаций я могу дать сколько угодно, но ни одного финала, надо же. Никаких развязок. Только несмыкание связок и пустота впереди.
Какие уж тут горы романов, если у меня ничего не осталось. И никого не осталось, но я и не хочу, меньше всего, говоря откровенно, мне нужна эта психотерапевт. Она говорит: конечно-конечно, вы можете писать, главное, не задержаться в стадии отрицания. Что ж. Я всю жизнь пишу бесконечный дневник и постоянно отрицаю этот факт, вот и ей об этом знать, пожалуй, необязательно.
Пока я скопидомствую и подсчитываю, сколько книг и блокнотов в красивых обложках можно было купить, не заплати я за прием, она в третий раз звонит домой, выясняет, что дочь из угла не вышла и на аэробику не пошла.
«Алле, ну что, значит, стой до моего прихода в углу, договорились? Да, я не разрешаю тебе выходить».
Неясно, кто из нас менее адекватный, но если не я (а это не я), то tertium non datur. Почему она не видит, что я абсолютно разумна, и даже чересчур? Хотя у нее профессия такая – делать из людей безмолвное пугало. Только вот я пришла к ней, чтобы вернуть себе крик. Перестать тянуть на себя дверь, на которой ясно написано «Выхода нет».
Она мне не поможет, это очевидно. Придется мне уповать на себя, коротать свои фазы и стадии самостоятельно, сколько получится, пока у меня выходит пролетать над гнездом кукушки, можно продолжать сидеть в углу. Это же только когда я одна остаюсь, а так – я даже бодра, весела и со всеми на диване.
– Вас посещают суицидальные мысли? – спрашивает психотерапевт.
Меня посещают мысли о красном трамвае на фоне белого снега – это тоже будет очень красиво, в пять вечера, например, еще рано, а уже ни зги не видно, только причудливый узор рельсов прорезает магистраль, и снег поблескивает и сверкает. Почему я так и не совершила ни одной поездки, хоть до Зеленого луга и обратно, так это потому, что холод, прямо скажем, не моя любимая стихия – какой уж тут трамвай по доброй воле?
Но сейчас там так волшебно, на улице. Я даже из окна вижу, какая она необыкновенная, эта осень, я ее ненавижу за то, что отвлекаюсь на нее как ни в чем не бывало, за то, что она такая красивая, а ты ее не видишь. Я еще не привыкла к тому, что ты ее не видишь. И этих последних желтых цветов, названия которых я не помню, и всего этого золотого на голубом.
Видите ли, говорит психиатр-трансформер, беременеть с этими таблетками нельзя, так что если планируете, то забудьте. Какое у вас имя все-таки редкое, как вас близкие зовут? Ох, прощу прощения, но кто-то же у вас есть, у вас есть другие родственники, верно? Эти таблетки можно пить только под надзором, строго в рамках дозировки, потом будут другие.
– Веточка! Ве-точ-ка!
Мужчина и женщина в лодке растерянно замирают, их беседу прервали на полуслове, раскатистое эхо пронеслось волной в воздухе, анонимно и бесцеремонно, почти осязаемо повисло, пелена сгущается, мир приходит в движение, игнорирует этих двоих на воде, ве-точ-ка все еще не в силах оторваться, мама зовет, а она не в силах отозваться, по своему обыкновению мама врывается на самом интересном месте, как чувствует, просто как назло, падает белый занавес, нет, я не оглохла, мамуся, просто ушла с головой, провалилась в эту небыль, да, мне очень нравится, нет, я ничего тебе не скажу.
Однажды мама уступила ей право читать новые книги первой, теперь приходится быть последовательной, и Веточка поглощает, точно ажурные блинчики с ливером, такие же головокружительно пахнущие, сцепленные хрустким корешком страницы.
Мама, ты не представляешь, какая там любовь, ну я же не рассказываю, я просто хвастаюсь, что уже знаю, какая там любовь, а ты не знаешь, как я тебе завидую, что ты еще не знаешь, больше ничего не скажу, нет, мне точно не рано такое, точно!
Мама сидит за столом, очень красивая мама, очень молодая мама, по правде говоря, Веточка не задумывается, сколько ей лет, тридцать три или тридцать пять, только когда подписывает открытку на день рождения, тогда считает, у мамы густые темные волосы и грациозная осанка, такая же, как у книжной героини. Мама сидит за столом с очень прямой спиной, говорит: вскипяти воду, возмущается: не сходится, погляди-ка, опять не сходится.
О чем они говорят там, в лодке, эти двое, о чем думают, пока Веточка включает газ, тщательно вытирает заварочный чайник с золотистым листиком на боку, пока квадрат комнаты разрезают напополам свет и тень – экватор проходит в центре круглого стола, за которым сидит мама, и у нее не сходится, пока Веточка достает заварку из загадочно пахнущего отделения буфета, насыпает ее ложечкой в чайничек, две ложки, не одну, – кричит мама, – потому что это не чай, конечно, ерунда, а не чай, какая-то пыль краснодарских дорог. Веточка выключает чайник и ждет, подходит к окну и ждет, пока кипяток станет не таким крутым, нельзя заливать заварку крутым кипятком, даже если это ерунда, а не чай, на скамейке перед домом сидит девушка, она всего на несколько лет старше Веточки, и поглаживает большой, несоразмерный с ее хрупкой фигурой живот. Веточка с удивлением понимает, что
