их все хотят. Люда, а вы хотели? Мне не хотелось. С сыном я предпочитала хлебобулочные изделия, а с дочкой – колбаску. От маринованного у меня была изжога. Гастрорефлюкс обострялся, понимаете? Стало быть… что с вами делать… Люда, взгляните-ка, неделю назад у нее вес был пятьдесят четыре восемьсот, а сейчас пятьдесят четыре двести. Давайте выпишем ей направление на плановую госпитализацию… Вы не понимаете, речь идет не о вас, не о вашем желании или нежелании, а о здоровье будущего ребенка. А спите вы как? Нормально? Это хорошо, что нормально. С мужем спите? Я имею в виду половую жизнь, понимаете? Не живите пока половой жизнью, пока нужно ограничиться. Подержать мужа на почтительном расстоянии… Вы студентка или работаете, напомните? Надо же, выглядите такой юной. Нет потрясений на работе, надеюсь? Вам очень повезло, хорошая у вас работа. В наше время работа без потрясений – уже клад. Так почему же вы не едите-то? Что там еще… Да, женщина, ваши анализы на цитологию еще не готовы!.. Люда, гляньте там… Проверьте. Почему не едите-то, говорю? Если рвоты нет, это и не токсикоз вовсе. Гастрит в анамнезе имеете? Имеете. Кто его только не имеет. Вы гуляете, вообще? Много гуляете, нормально, или только для галочки? Гуляйте, пожалуйста, аппетит появляется во время прогулок. Выходите на пару остановок раньше от своей прекрасной работы и не спеша, аккуратненько гуляйте там, где посыпано. Слушайте, как они сейчас посыпать стали тротуары безобразно, такая въедливая эта их соль, я себе все сапоги испортила! С другой стороны, если не посыпано, тоже плохо. Это направление на мочу, это на кровь, сдадите через две недели и придете. А если после Нового года не наберете вес, я вас госпитализирую. До свидания.
Почти всегда играют одновременно три-четыре инструмента. Кто-то что-то выводит на цимбалах, струны точно из хрусталя, звенят живой дождевой водой, в районе второго этажа звучит ля-бемольный полонез Шопена – быстрые-быстрые жемчужины бегут врассыпную, торжествующие и ликующие, и трубач выводит свои гаммы, – всегда оглушительно, все перекрикивая, медленно, с ошибками, спотыкаясь и меняя ритм.
Я люблю стоять под окнами и вслушиваться: где-то сверху играет скрипка, но так тихо, что ее едва слышно. «До-си-ля-со-о-оль… фа-ми-ре-до», – возвращается труба, спускаясь по своим ступенькам. «Рас-с-с-и, два-и, три-и, четыре-и», – глухо доносится из кабинета Тимофеевой. Мне нравится, что я причастна ко всему этому. Хотя от бесконечных звуков у меня в голове гулко, как в медном тазу, и ничего писать не получается. Когда я нахожусь в эпицентре звуков, эмоции захлестывают. Я становлюсь маленькой и глупой, как в детстве, когда пыталась сочинить симфонию, ориентируясь на фортепиано и не понимая возможностей остальных инструментов. Уже тогда мне хотелось придумать нечто необыкновенное, некие тайные шифры, вроде инициалов возлюбленной в партитуре Берга. Наверное, я всегда была чересчур эгоцентрична.
Модно думать, что люди – это числа. Что жизнь – компьютерная программа, набор нулей и единиц. Но это не так, все люди – это музыка. Все предметы – музыка. Математика – это музыка. А не наоборот.
Город настроен на фа – фамильярно.
Капризно воет мусоровоз, расставляя свои жадные щупальца, растравляя воздух удушающей вонью, тяжеловесно, как танк, грохочет, скрежещет трактор, выпуская клубы черного дыма, цокают по асфальту каблуки, звучат мелодии мобильных телефонов и песни из открытых окон автомобилей, крикливые дети проносятся мимо, звеня на бегу, – они сотканы из металлических предметов. Детям всегда найдется чем побренчать: ключами от дома, брелоками на рюкзаках, загадочными штуковинами с ближайшей стройки, ржавыми гвоздями, камушками, заботливо припрятанными в карманах.
Я люблю стоять под окнами своей работы зимой, в быстро сгущающихся сумерках смотреть на зыбкие отражения и чувствовать, как щемит в груди по несбывшемуся, зимой это чувствуешь острее, летом на это не заморачиваешься, летом просишь у времени Времени, тогда как в колючий морозный день тени ретушируют свет и прошлое, память теряет все вещественные доказательства, поэтому мне снова десять, у меня впереди все что угодно, я могу вытащить любую карту и разыграть ее по-своему, иду по рыжему снегопеску в знакомый двор, ближайший к моей школе искусств, потому изученный до распухших язв на железных, давно не крашенных качелях, достаю из сумки газету, которую заставляют выписывать на работе и которая годится лишь на то, чтобы ее постелили на сиденье, а вообще я предпочла бы, чтобы эта бумага осталась деревом. Я сижу, как ворона на проводах, взгромоздившись на свое детство, каждый раз борясь с искушением пустить в пляс этот скрипучий не скрипичный инструмент и взлететь вместе с ним, но за моей спиной высится многоглазая коробка дома, и я не решаюсь. Уже никогда не решусь.
Через двадцать минут урок. Марк – дитя с ангельской внешностью и глубоководным омутом внутри – вздохнет и снова скажет: расскажите нам только биографию! Зачем слушать музыку?
И я снова отвечу: чтобы подумать. О прошлом, настоящем и будущем.
Жизнь – это музыка. Особенно отчетливо я понимаю это всякий раз, когда слушаю Алексея Султанова, чьи пальцы были продолжением клавиш. Я надеваю наушники, иду назад по своим рыжепесочным следам, по своим невыплаканным слезам, соната фа минор на повторе, Бетховен никогда не закончится, Султанов никогда не закончится. Вдруг становится очевидным, что музыка – больше любви. Что музыка – больше жизни. Моей и любой другой.
– Мы назовем его Женей. Это родовое имя, тебе же нравится мое имя? Первенец будет Гений Евгеньич, а потом выберешь ты. Имя второму ребенку.
Он сделал пас, чтобы проверить, поймает или нет. Поймается или нет.
– А девочка, если будет девочка, этот вариант ты рассматриваешь?
Она словила. И не спасовала.
Как мольеровский герой, который не подозревал, что говорит прозой, он растерялся, отшутился, а потом пообещал, что будет мальчик. Так и сказал: я тебе обещаю.
Она не стала его разубеждать, мол, от него ничего не зависит. Ведь от нее, в общем-то, тоже. Не говорить же, в самом деле, что на все воля Божья. Но на всякий случай дала понять, что хотела бы назвать ребенка как-нибудь иначе. Чтобы впоследствии не возникало путаницы.
Женя безумно честолюбив и, уж конечно, не уступит в этом вопросе, коль он решил, – это было ясным, как бриллиант на колечке, который он собирался ей купить после рождения ребенка, «я куплю тебе колечко с самым ясным бриллиантом» – почему-то говорил он, не с прозрачным, не с чистым, не со сверкающим. Он умел давать красивые обещания. Но не всегда умел их выполнять, они и прожили-то вместе – кот наплакал, а она уже поняла. Ей даже захотелось держать с собой пари – наверное, это гормоны, – подарит он колечко или не подарит. Или забудет. Или сделает вид, что забыл. Напомнит или не напомнит она ему, если он забудет, до слез захотелось заранее узнать, будто ей нужно это колечко, ей по работе не положены украшения и мешает сложный маникюр, но скоро она перестанет ходить на работу, хотя трудно пока представить, как это ей не нужно будет спешить на троллейбусную остановку с утра, вместо этого можно будет гулять где угодно с коляской, как все эти мамочки с горящими непонятным светом глазами и блуждающей полуулыбкой, конечно, ее глаза тоже загорятся, она привыкнет и полюбит свое дитя, ведь уже почти привыкла к мысли о том, что станет матерью, хотя хотелось пожить для себя, хотя это не входило в ее планы, несомненно, она тоже будет улыбаться, у нее есть время для осознания, еще много, еще полгода, ей рожать ближе к лету, она будет катить коляску с Женей (хорошо, с Женей), нарядная и беспечальная, излучая звенящее счастье, встречая вечера под «Танцы кукол» Шостаковича: ребенку обязательно нужно читать стихи и включать классическую музыку.
Здесь было двенадцать исписанных страниц, и я их вырвала. Не то чтобы я боялась, что кто-то их прочтет, – некому,
