но вдруг я сама вздумаю перечитать, переосмыслить, потом, когда-нибудь? Сдается мне, о некоторых вещах лучше умолчать даже перед собой. Каждый новый день и без того все усложняет, я – сегодняшняя – с трудом буду выносить себя завтрашнюю. Или наоборот.
В общем, я решила, что без себя теперешней и своих записок – обойдусь. Не стану предъявлять счета никому, даже тому, кто этого заслуживает, и изливать желчь не стану даже на бумаге, хоть она и терпит. Чтобы простить человека, нужно его понять. Но именно этого я и не в состоянии сделать. И говорить тоже не в состоянии. Люди требуют слов и жертв, желают, чтобы их выслушивали взамен, все эти речитативы: ты ничем не лучше нас, нам тоже больно, нас тоже не понимают, если бы ты была нормальная, ты бы говорила. Выверни-ка душу. Дай заглянуть за ее изнанку. Люди привыкли каждый день включать телевизор и получать порцию одомашненного хоррора чужих биографий из первых рук: я избил ее, я убил ее, я не вынес ее из горя. Они жаждут подробностей, как именно. Каков был тот меловой круг, которым ты обвел, которым тебя обвели. Обвели ли тебя хоть раз в жизни вокруг пальца, обвили ли удавкой непонимания? Давай, откровенничай, пока мы прихлебываем кофе и внимаем, это как в детстве стишок с табуретки – сложно только в первый раз.
Чувство вины заперло меня внутри меня, при этом иногда я верю, что ни в чем не виновата, верю, как в снег или в эту тетрадь. В средостении, там, где зубовно ноет душа, кирпич молчания крошит известку слов, и я сутулюсь в три раза сильнее обычного под их грузом, а точнее – втягиваю плечи, как от удара ножом. Раненые всегда сводят плечи, будто хотят вобрать оружие убийства поглубже, это странно, наверное, такой рефлекс. Когда я сажусь и быстро-быстро выпускаю слова из себя, несмотря на чудовищный почерк, мне ненадолго становится легче, как больному в послеоперационной эйфории. Потом отхожу от тетради, как от наркоза, начинаю выстраивать и соблюдать субординацию с жизнью, и меня накрывает заново. Потому что то, что мне кажется жизнью, – это несколько минут без воспоминаний о тебе, несколько часов без мыслей о тебе, несколько ночей без сновидений. Только кажется жизнью все, что вызывает эмоции, я, которая вызываю (чьи-то) эмоции. Но это не жизнь, это программа по заявкам радиослушателей.
Я пишу не то, что чувствую. Потому что это нельзя передать словами.
В зеркало долго всматриваюсь: «Кто тут у нас кому кто?» А там какая-то дева горькая, Горькая, как Максим, только она не классик, не буревестник и без пальто. Бери, говорит полынная, меня с собой и носи, таскайся со мною до смерти, твоя я заимодавица, гляди, спящая красавица: халаты, палаты, даты… И я понимаю, что нам с ней – ни при каких – не справиться, для связи с общественностью нужен кто-то более адекватный.
Запомнила (специально лежала-считала: динь-дон, бим-бом…), какую по счету овцу, не жалея, сон вечно сбивает с ног, запомнила коридорные взгляды всех тех, кто стал невесом, кому будет невыносимо труднее держать болевой порог, запомнила, где читала книжку – страница 166, которая еще рост к тому же (и даже где-то длина), запомнила: очень хочется быть, очень хочется выть, и есть, и пить (чай, коньяк, вино, сок) по списку – со всеми, в кого влюблена, запомнила? спрашивает, не бойся, нет, ты не сыграешь в ящик, естественно, если не выйдет – крышка… ромашка, короче, промашка, – дурашка, здесь главное – это проснуться живою и настоящей, конечно, если не превратишься в ворона. Или в чашку.
Все разрешилось в субботу, ровно в полдень. Акушерка закричала: «Двенадцать!»
Она не сразу поняла, что значит: двенадцать, какой это показатель или параметр, схватки начались в восемь вечера, но родовая деятельность была такой слабой, что ей казалось – это никогда не закончится. И это не заканчивалось.
– Может, кесарево? – с надеждой спрашивала она, не в силах ни плакать, ни думать, ни стоять, ни лежать от боли.
– Ты такая молодая, зачем тебе! Давай-ка старайся!
Людей становилось все больше. Они прибывали в геометрической прогрессии вместе с болью. Ее волоком перетащили с кушетки на кресло прямо со стойкой капельницы в вене.
Нестройный хор сообщал: «Раскрытие – восемь!» Сообщал: «Пора!»
Грузная, улыбчивая баба, которая своими габаритами больше походила на белый холодильник, чем на человека, изо всех сил давила на живот.
Нестройный хор вопил: «Тужься!!!»
Но потуг не было.
Она ничего не чувствовала. Даже боль самоустранилась, поселилась где-то в голове, как мигрень.
Акушерка-холодильник подпрыгнула и надавила на живот коленом.
Нестройный хор шептал: режем… разрывы… время… давай же…
Но ей больше нечего было дать. Она знала, что должна что-то сделать, но совершенно не помнила, что именно, и теряла сознание чаще, чем это полагается, исходя из описанных в литературе случаев. Там – в потустороннем – было даже приятно. Стоял густой белый туман, немного кисельный, немного клочковатый, я о него могу вымазаться, равнодушно думала она, поднимаясь к потолку и кувыркаясь, как в аэротрубе. Белые люди гладили ее огромными перьями по волосам. Она вспомнила, что это не люди, а ангелы, попросила помочь ей взлететь, но они вернули ее в кресло.
Ребенок появился таким бордовым, точно его вынули из борща. Он усердно шевелился, демонстрируя желание жить, как потерявший было надежду утопленник, вынырнувший из глубоких вод. Она испугалась, что он выскользнет из рук акушерки: он все еще выбирался сквозь невидимый тоннель, все еще не верил своему счастью. Кто-то сказал: конечно. Кто-то сказал: гипоксия. Ей показали его и тотчас унесли. Кто-то сказал: послед, ангел взмахнул крылом, и на нее обрушилась Девятая симфония Бетховена.
За окном поют птицы, как только в глубоком мае. Больно, это поскольку тебя вспороли, говорит моя горькая и головой качает:
– Слишком много и громко здесь было боли. Что ты будешь? Точнее, чего ты совсем не хочешь? На обед хлеб, капуста, чуть реже – гречка, в общем, выбора нет, а ребенку есть нужно и ночью…
– Да иди, – говорю, – замолви уже словечко, за меня поставь свечку, предупреди осечку…
Умолкает. Вид делает, что не слышит. А потом говорит: не помрешь, и девчонка дышит…
Примеряет без спроса мои колечки, кладет в аптечку, потом делает шаг – и все выше, выше…
Мы понимаем друг друга, как больные одинаковыми болезнями в приемной поликлиники, так сколько же можно внушать себе, что он ничего не замечает, ведь если я не говорю об этом вслух, он все равно не может не понять, почему я попросила его не принимать никаких мер, мы же не маленькие, чтобы предохраняться, сказала как можно беспечнее, по сути, именно как ребенок, решивший поиграть во взрослого. И прерванный половой акт – тоже, это несерьезно, сказала – как можно легкомысленнее, никаких тайных умыслов: ведь так острее удовольствие, с вызовом: к тому же мне так больше нравится! – с апломбом: давай повторим еще раз, тебе не слабо, надеюсь, тебе хорошо, надеюсь? – ощущение опасности распаляет, но нет никакой опасности. Нет, я не боюсь забеременеть.
Да, я хочу забеременеть. Всего четыре слова.
Этих или, допустим, четыре других: Мечик, я хочу ребенка.
Хочу еще одну девочку.
И все. Так просто. Не нужно распускать никаких ниточек, не надо гладко плести макраме из вранья. Прятать календарь и свою жизнь по нему. Никаких чисел, помеченных красным, нет, разумеется, я все держу в уме, изредка отмечаю черными чернилами дни до и после дня икс, когда безнадежная кухарка во мне преисполняется энтузиазмом, и я стараюсь приготовить что-то интересное и небанальное, когда пытаюсь приятно удивить Мечика, рассчитать путь до него – чаще всего длиной в одну треть восковой свечи, оплакивающей мои прошлые неудачные попытки, желание растет в Мечике быстрее, чем свечи могут что-то нагадать на ножках канделябров, изогнутые силуэты предметов на потолке цепенеют, а живое, сосредоточенное в нас двоих, пускается во все тяжкие, перенимая друг у друга инициативу. Потом снова и снова я пренебрегаю походом
