из горлышка. Нужно одеться, высушить волосы, а потом я придумаю что-нибудь еще. Потом заведу какой-нибудь ритуал и буду его блюсти. Я собраннее, чем кажется. Сейчас я слабая, очень слабая, но у меня еще есть дела.
В это время года музыка продолжает звучать у меня в ушах даже по ночам, поэтому я сонной мухой ползаю по своему кабинету. Особенно тяжелы декабрьские часы, дающие занавес за окном неоправданно рано, требующие резкого электрического света и полной сосредоточенности, рассыпающие колокольцы «Джингл беллс», перемежающиеся с каденцией арфы в «Щелкунчике», отзывающиеся мигреневым эхом недосыпа.
Дети застыли и ждут, что я предложу дальше, что предъявлю, чем займу их пытливые умы. Это непомерный груз ответственности – не оправдать чьих-то ожиданий. Хуже бывает, только когда не оправдываешь своих.
– Сколько ступеней в квинте, Арсений?
Уши у Арсения пунцовеют двумя пионовидными розами – Мечик однажды подарил мне целый букет таких, – плечи, в стремлении прикрыть эти розы, ненароком проглатывают шею целиком, взгляд устремлен в тетрадь, ладони, бьюсь об заклад, холодеют прямо сию секунду; до чего же тяжело жить неуверенным в себе людям, это вызывает жалость и раздражение одновременно.
– Пять, – робко шепчет он.
– А тонов в чистой квинте у нас…
– Три с половиной.
– Молодец, Арсений!
Главное – похвалить. Назвать по имени, акцентировать одобрение.
Какой будет моя Ида? Какой бы я хотела ее видеть? Пусть уж лучше растет сорвиголовой. Я не нуждаюсь в кротости, смирении и раболепном послушании. Что угодно, только не этот щенячий, щемящий страх перед жизнью пуще смерти.
Пусть ей достанется рассудочное спокойствие Мечика, уравновешенность и жажда жизни. Довольно того, что я несвободна, не удовлетворена, все эти разбитые вдребезги надежды, это тщеславие, размазанное, как масло, на бутерброде, который глотаешь и давишься. И давишься до слез. Только не это. Нет, только не это.
Я облокачиваюсь о пианино и смотрю в окно. Мне нужно понять, как другие справляются с воспоминаниями, или научиться.
Кладу руки на пианино, клавиши инструмента приятно холодят пальцы.
– На следующем уроке, уже в будущем году, мы подробно поговорим с вами об обращениях интервалов…
Дети с облегчением зашелестели тетрадями и бодро заерзали на скрипучих стульях, глухо хлопнула дверь актового зала, снежная льдина зычно лягнула водоотлив за окном.
Абсолютная тишина наступает только со смертью.
– …а после перерыва, ребята…
После перерыва, с учетом возрастных изменений, зачатие может не произойти сразу, в первые месяцы, но еще не все потеряно, у вас прекрасный эндометрий, я не вижу никаких проблем, сказал гинеколог. Проблема может быть в голове, сказал гинеколог. Советую вам расслабиться на Новый год, выпить шампанского и просто не зацикливаться на зачатии, сказал гинеколог.
– Что? Что мы сегодня будем слушать?..
– Что-то из Моцарта, Артем, мы же его жизненный путь прошли…
– Нужно говорить: изучили, Соня, для того чтобы пройти жизненный путь Моцарта, вам еще предстоит…
– …Такое платье с блестками…
– Ха-ха-ха-ха-ха, Соня прошла путь Моцарта…
– …Год Кролика, мне нравятся кролики, у моей бабушки в деревне…
– …На всех календарях котики, они такие милые, год Кролика или Котика – это одно и то же…
– …Есть еще яблоко у тебя, дашь?
– …Что мы сегодня будем слушать?
Сегодня по программе «Свадьба Фигаро», но нет, сегодня это решительно невозможно. Славный Вольфганг Амадей, ты слишком безмятежен и шедеврален, слишком добр, моих сил и тлеющей надежды не хватит на тебя с твоей всеобъемлющей любовью, непосредственностью и гармонией. Поэтому сейчас я постараюсь встряхнуться и праздно помечтаю о туманном будущем, а дети послушают «Патетическую сонату».
Часто в кино и литературе встречаются нежизнеспособные описания депрессивных состояний: я захандрил/а и перемыл/а всю посуду, натер/ла все полы, перебрал/а все шкафы, надраил/а все лестницы, привел/а в порядок чердак.
Полагаю, так происходит подмена понятий «хандра» и «отчаяние». Это в отчаянии можно горы свернуть, ремонт сделать или посадить семь розовых кустов. От отчаяния можно даже выйти замуж.
А вот такая плодотворная, конструктивная и эффективная депрессия бывает только у вымышленных персонажей. Мне и в голову не взбредет что-то намывать в минуты, когда очень хочется повеситься. Я буду лежать пластом и ни о чем не думать, и ничего не замечать. Ни луж растаявшего снега под уличной обувью, ни пыли на полках, ни потеков на зеркалах. Лень даже свести счеты с жизнью, честно говоря. Однако я постелила свежую, в два раза шире дивана, простыню, хрустящую, как бумага, пахнущую мандаринами, не знаю зачем. Точнее, знаю зачем, тебе бы это понравилось. Мне всегда хотелось писать больше, чем вытирать пыль. Но и нравиться тебе хотелось тоже, я делала это ради тебя. Будем откровенны – я очень плохая жена и мать, я так ничему и не научилась. И выбирая между «вытирать пыль» или «писать», почти всегда выбирала второе. Теперь я не выбираю ничего, существую неопрятной постоялицей в этой запущенной комнате, вот он – стул, стол, ковер, тумба, засеянная пеплом и прахом омертвевшей кожи, волос, перхоти, текстиля, резины, в углу прихожей озадаченно морщится мусорный пакет, который некому выбросить, но в то время, когда кажется, что вынести происходящее абсолютно невозможно, в сознание – точно тесак – опускается какая-то перегородка, заслонка от всего невыносимого и немыслимого, это отстранение задумано природой.
Ты тоже сторонишься меня. Ты мне не снишься. По-прежнему. Не берусь судить, хорошо это или плохо. У меня скверно сейчас с оценочными критериями. Почти как со светом. Здесь перманентная ночь, можно нагородить город снов, горы слов и рифы рифм обезболивающих – мое наследство, в котором я меньше всего нуждаюсь. Всюду темно, такое время года, такое время. Когда солнце рубиново вспыхивает в окне, ненадолго и лихорадочно, я понимаю, что это утро. В последнее время у неба цвет твоих глаз, поэтому я его выключаю. Отворачиваюсь спиной к зиме. Мне ничего не снится. Мне ничего не подглядеть в потустороннем мире. Меня не пускают. Надзор – роздаН на откуп божьей немилости. Меня бросили. Мною недовольны.
И я вру тебе. Вру себе. Повторяю, как робот: не может же такого быть, мы обязательно увидимся, мы увидимся. Завтра, послезавтра или никогда.
У меня не получается.
Временами кажется, будто я вырезана по трафарету из бумаги низкого сорта – тонкой и прозрачной, газетной, серой, цвета цемента, мной руководит невидимая рука, заботливо облачает в какие-нибудь платьица и прочие тряпочки, кормит, выводит гулять, переставляет с улицы на улицу, день за днем, для разнообразия посыпая то снежной крупой, то ржавыми конфетти брызг из-под колес, с улицы на работу, с работы в частный центр, где я поднимаюсь по лестнице, где говорю: у меня не получается, где меня раскладывают на кресле, а я повторяю: у меня не получается, посмотрите, какая я ничтожная, какое тело у меня – невыносимое, не выносить ему никого, тонкое и прозрачное тело скверного качества, где мне обещают помочь, анализы вполне обычные, ничего страшного, биопсия хорошая, гормоны хорошие, все чудесненько, во время следующей овуляции, положения во время полового акта играют большое значение, нельзя игнорировать влияние эмоционального фона…
Невидимая рука выводит меня из частного центра, снова и снова выводит меня на улицу, легонько подталкивает: ступай, не сдавайся, берись за новую жизнь, жизнь с собой и в себе, купи афродизиак, создай полумрак, красиво приляг, борись, разоблачись из своих тряпочек, разоблачись перед Мечиком, попробуй сказать ему правду, попробуй изменить позу, попробуй не играть роль.
Поражение ведет к отчаянию, невидимая рука водит меня с улицы на улицу, как паяца на веревочке, из общественного транспорта на работу, с работы в магазин, бесполезные дни сменяют друг друга, снег и дождь сменяют друг друга, божественное невмешательство отягощает мою жизнь напряжением. Я могу искрить больше, чем при двухстах двадцати вольтах. Невидимая рука кого-то Невозмутимого выжидает очередной месяц, заставивший меня кровоточить, еще один, вот уже и квартал истек, вытек, потом усаживает на дерматиновый стул в кабинете
