частного центра, велит сидеть смирно и внимать.
Вопрос стимуляции яичников не стоит, поскольку мы не знаем, все ли в порядке у вашего мужа, нужна спермограмма, почему бы вам не пройти обследование вместе, причина, может статься, вовсе и не в вас, к тому же всегда есть шанс обратиться к…
Я не хочу ЭКО, я за экологически, естественно, природно, натуральный способ зачатия. Ведь однажды у меня получилось, не так ли? У меня были естественные роды, у меня же было все хорошо!
Врач качает головой. Врач разводит руками.
Говорит: ну если вы так консервативно настроены…
Говорит: можно, разумеется, надеяться на чудо, но тут уж я вам не помощник. Надейтесь. Чудеса случаются. Но больше ничего посоветовать не могу. Я не Господь Бог.
Конечно.
Если Бог есть, должно быть, он – женщина.
Ее невидимая рука бескомпромиссно выставляет меня из кабинета, не преминув громко хлопнуть дверью.
Когда холодно и зима – чужое счастье не слишком бросается в глаза. Несчастье тоже. Кажется, зимой несчастным быть проще, чем летом. Летом твое одиночество прирастает к тебе, как астральное тело, особенно чувствительные считывают его по глазам, где сосредоточена вся мировая скорбь, сами, конечно, радуются втихомолку, что их не постигла участь, подобная твоей, пока ты разглядываешь их украдкой, счастливых, будто на экране кинотеатра, не страдающих от потерь, смертей, безответной любви. Впрочем, скорее всего, они тебя даже не замечают.
Зато в феврале ты как в броне. Февраль – диспетчер неведения. Он ничего не предлагает, не обещает, его миссия – отделять время фантастического сюжета от бесконечности реального мира. Он не распорядитель, а бдительный часовой. Как бы сумрачно ни было у тебя внутри, февраль подкинет белизны по старой дружбе. Все неоправданные ожидания уходят умирать в феврали. Безболезненно. Ну, почти.
Она идет к ближайшей площади посмотреть на масленичные гуляния, на красочную ярмарку, вспомнить о своем существовании, забыть обо всем на свете. Мороз окреп за ночь, от дыхания клубится пар, это слова материализовались в сизые дымки; люди обмениваются ими при разговоре, звуки, которые нельзя осязать, но можно увидеть.
Сутолока площади складывается в многолюдную мозаику, звучит музыка, то тут, то там заглушаемая возгласами, народные песни сливаются в нестройную какофонию – сразу на нескольких площадках идут представления, скоморохи в красных колпаках снуют со своими игрушками, артисты с напомаженными щеками лицедействуют перед детьми со здоровым румянцем, длинные очереди толпятся к местам продажи блинов. Она не надеется встретить кого-нибудь из знакомых, но с трепетом вглядывается в лица, царство всеобщего веселья отвлекает от одних навязчивых мыслей, заменяя другими: ей кажется забавным, что такое количество народу, повинуясь языческим инстинктам, собирается в одном месте на проводы зимы, которая и не думает заканчиваться. Молодая румяная девушка в искусственной шубке и высоких сапогах просит сделать снимок и протягивает ей фотоаппарат. Рядом стоит ее подруга, неулыбчивая и блеклая, как тень.
Она озадаченно кивает головой на объектив.
– Он включен, – сообщает девушка, подбегает к подруге, хватает ее под руку.
На мгновение они замирают.
Нажать на кнопку: щелк – спасибо – не за что.
Упорхнули.
Если бы можно было нажать на кнопку и что-то изменить в жизни, то есть – все изменить, что идет не так. Что бы я сделала, думает она, в какой отрезок времени вернулась бы? Думаю, я предпочла бы не родиться вовсе, вот что.
– С праздником! – Старенький городской бродяжка с грязным пакетом в руках заглядывает ей прямо в глаза.
Возможно, он хочет денег. Или поговорить. Только не это.
Она с тенью полуулыбки кивает ему, проходит в узкий тоннель из многочисленных спин, к площадке с представлением. Рядом с местом действия стоят преимущественно дети, завороженно, с какой-то почтительной нежностью внимают актерам, благодарно реагируют на каждую фразу зрелища. Зачем она сюда пришла, ведь это так больно. Для того чтобы проверить, каково это, когда билеты на праздник жизни больше недействительны? Она останавливается сбоку от сцены, различая с тыльной ее стороны какие-то доски и куски разноцветной фанеры.
– Это, дети, дед Федос, у него есть пес Барбос, – говорит Рассказчик.
Дед Федос охает, то и дело хватаясь за спину. Верный пес Барбос скачет вокруг него, выказывая свою привязанность. Пес Барбос уже немолод, она замечает, что под толщей грима, нарисованным собачьим носом и приклеенными усами скрывается лицо с глубокими морщинами.
– Здравствуй, девочка Агата, внучка бабушки Матрены… – зычно декламирует дед Федос.
Следом за внучкой на сцену выходит бабушка, кажется, для полноты картины не хватает только мышки, которая, вильнув хвостиком, способна разбить их жизнь, ладно, не жизнь, но планы нарушить способна, поди узнай, когда еще теперь у них появится новое яйцо… У стола с самоваром и баранками по мере развития сюжета появляются все новые и новые персонажи, поют жизнеутверждающие песни, она теряет интерес к происходящему, думает, как из безобидных мелодий может получиться такой чудовищно ядреный коктейль звуков, думает, что это противоестественно – весь вот этот ее сегодняшний поход в одиночестве, что ей в голову взбрело в ее состоянии. Думает, что, наверное, нужно пить таблетки. И чувствует, что очень замерзла. Холод неожиданно приносит облегчение, не все чувства атрофированы, стало быть, – она все-таки сует бродяжке искупительный грош, он доковылял до нее, пробрался сквозь толчею, любопытно, их многое роднит или нет, или только то, что их существование превратилось в стоптанные тапки, – стало быть, если ей холодно, то у нее есть оправдание для того, чтобы завернуть в ближайшее кафе – выпить, поизучать посетителей, снова выпить и согреться, потом пойти домой и уснуть. Хотя на самом деле лучше сразу отправиться домой – почитать книжку, пощелкать пультом телевизора, ничего не найти, ничего нового не открыть для себя и в конце концов все равно уснуть. Хорошо бы без сновидений и осознания необратимости жизни.
Примеряясь, с какой стороны лучше обойти толпу, она решается нырнуть с торца, на мгновение происходящее кажется ей ретроспективой фильма с ее участием, возможно, сегодня у нее даже главная роль, пожалуй, она уже выросла из статиста. Такое с ней случается довольно часто, неизвестно, бывает ли еще с кем-нибудь, не может быть, чтобы не было. Когда в голове происходит какой-то сбой, небольшой сдвиг, и внезапно – посреди улицы – просто катастрофа: себя не осознаешь, смотришь на пластмассовые дома, на утекающие из-под ног ртутью – дороги, растворяющиеся, как в самый-самый жаркий, ясный день, когда в воздухе картинка плавится… Даже если день совсем не знойный, совсем обычный, зимний; себя теряешь, сама уже в каком-то другом городе или давно умерла и призрак, щиплешь себя потихоньку за запястье, но во сне, например, тоже бывает больно. Наблюдаешь за собой со стороны или смотришь на себя сверху, как режиссер в камеру – вот так же – себя видишь, это называется выход из тела, наверное.
Дед Федос, а на самом деле мужчина лет сорока, с накладной бородой и в соответствующем костюме, стоит за импровизированной сценой с высокими декорациями и прямо из бутылки пьет водку. После, сунув ее за пазуху, старается согреть руки в толстых больших рукавицах, хлопая попеременно обеими. Его седой парик заметно съехал набок, пуговица на фуфайке расстегнута, валенки залеплены мокрой грязью.
Она смотрит на него, обескураженная внезапной мыслью, что, возможно, вся жизнь этого человека – тоже лишь костюмированное представление, лишь символ вечного праздника, а на самом деле одна сплошная бутафория. Или для него это – идеальная жизнь?
– Будешь? – спрашивает дед Федос, протягивая ей бутылку. – Прощу прощения за бездуховность, барышня, но вина нет.
Она делает глоток ледяной водки, неприятный холодок обжигает горло и разливается пожаром внутри.
– Я – Журихин, – говорит дед Федос. – Чертова туча народу собирается на такие праздники. Распивать запрещается. А пивом душу не согреешь…
Она согласно кивает.
Девочка Агата – совсем юная, не старше семнадцати лет, с ярким помадным румянцем на щеках и густо накрашенными ресницами – пробегает мимо навстречу такому же юному мальчику, ожидающему ее неподалеку от сцены. Они целуются, он приподнимает ее от земли, и она невольно увлекается происходящим, неподдельным счастьем двоих, каждый из которых – универсальный подарок друг
