отдай, говорит Мечик.
Тряпка в цветочек делает только хуже.
Мечик делает только хуже.
господигосподигосподи
Выше или ниже.
Ниже хуже.
Сосед, нож, Мечик мечутся, как умалишенные.
Нет, ты точно – умалишенная, говорит Мечик. Он тебя сейчас порежет, говорит Мечик.
Я стягиваю бывшую простыню что есть силы. Бицепс, трицепс. Выше лучше.
Он порежет, говорит Мечик, и идет прямо на нож.
Я протягиваю руку. Резко, как шлагбаум. Преграждаю путь.
Останавливаюсь. Останавливаю: кровь, нож, соседа, Мечика, панику.
Пошел вон, говорю.
Что? – спрашивает Мечик.
Вон! – говорю.
Да, выше лучше. Нужно было сразу фиксировать выше.
Дура… – говорит Мечик.
Кто умирает? – интересуется со ступеньки человек в белом халате и шапочке.
Ей-богу, в шапочке. Я никогда не видела врачей в шапочках, только в кино.
Сосед показательно-демонстративно складывает нож, ловко прячет его в карман штанов, я фиксирую эту его вальяжность, не переставая изумляться. Он протягивает свою огромную левую ручищу, как перепеленутого новорожденного. Который умирает. Я изумленно осознаю, что за все это время, с тех пор, как я вернулась с бинтом и тряпкой в цветочек, сосед не проронил ни слова.
Фельдшер оценивает ситуацию, говорит мне: вы – молодец, я оглядываюсь на Мечика, но Мечика нет, он ушел вон и теперь сидит и курит на кухне, хоть и знает, что я это ненавижу, тем более! – на кухне, но главное – не это, ведь он врет, что совсем не курит, абсолютно. Много лет врет, значит. И оказывается, у него и сигареты имеются. Мы не знаем друг друга. Мы и себя не знаем. А если думаем, что знаем, то почти всегда ошибаемся.
Только сейчас я замечаю, что вымазала в чужой крови руки. Только сейчас я замечаю, что была на лестничной площадке в легкомысленном домашнем халате. Помыв руки, я иду в спальню и навзничь падаю на кровать. Внутри трепещет, бьется о грудную клетку сердце-бабочка.
Я всегда боялась вида крови. Думала, что боялась.
Мечик вечно боится меня потерять. Вглядывается в прошлое, как двоечник в глобус. Я не пытаюсь понять, что у него в душе, я знаю. Но если он не будет сильным, все рухнет. И я первая. Надо идти извиниться. Какая я все-таки неблагодарная и беспощадная.
Плачу (наконец) и иду извиняться.
Квартирный воздух пронизан подъездной сыростью и сигаретным дымом, Семен протягивает руку к выключателю, и, прежде чем она успевает опомниться, откуда-то с потолка на нее падает лавина верхней одежды. Загорается свет, рухнувшей стеклянной вазой звенит Симин смех. Вешалка – такие вешалки остались только в гардеробах театров и в некоторых офисах – громоздится на полу, Журихин говорит с улыбкой:
– Сколько раз тебе повторять, Семен, выброси ты это барахло…
Семен что-то нечленораздельно бормочет, Сима все не может успокоиться и без всякого стеснения, по-хозяйски, проходит вслед за Журихиным в кухню. Пока они с Семеном устанавливают вешалку, Семен, испытывая неловкость, поясняет, что вешалка – единственная вещь, оставшаяся от прежней мебели в передней, знающие люди обходят ее: если вот так приставить, взгляните, полный порядок.
Стены передней обиты тканью, местами вытертой и испачканной. По дороге в кухню она вновь задумывается о том, зачем с такой легкостью согласилась пойти в чужую квартиру с незнакомыми людьми. Авантюра чистой воды, и что на нее нашло? Тревога стучит в груди несколько мгновений, но что ей еще терять, это просто очередной бездарный вечер. И потом будет что вспомнить и над чем посмеяться. Может быть.
В довольно просторной кухне, где Сима, уже совершенно успокоившись, ластится к Журихину, стены тоже обиты тканью, это удивляет ее, но в остальном ничего впечатляющего: на окнах длинные гардины без тюля, в центре – добротный дубовый стол, устеленный газетами неизвестно какой давности, три табуретки вокруг него, небольшой шкафчик для посуды, в прошлом белого, а теперь серого цвета с рыжими проплешинами старости, холодильник и плита.
– Присаживайтесь, – говорит Семен, указывая ей на пустующую табуретку. – Проблема с мебелью. Мы – люди культуры, аскетичны в бытовых вопросах, вы уж извините…
Она продолжает стоять, наблюдая, как Семен выуживает из пакета буханку хлеба, батон вареной колбасы, майонез и две бутылки водки. Из почти пустого холодильника под удовлетворенное кряканье Журихина он достает открытую банку маринованных огурцов.
В кухне грязно. Окурки лежат даже на газовой плите, пепел густо устилает паркет, кое-где почерневший от времени и неправильного ухода, в порыжелой раковине лежат две тарелки, чашка и пластмассовый ковшик.
Во сне испытываешь такие же смешанные чувства, думает она, и, как парашютист перед прыжком, понимающий, что все самое интересное впереди, садится прямо на давно не метенный пол рядом с батареей.
Не споря и, кажется, вообще не придавая значения тому, где она устроилась, Семен берет с подоконника пыльную стопку, ставит рядом с тремя разнокалиберными рюмками, оставшимися на столе от предыдущего застолья, – в мутных белесых потеках, с осадком на дне – и разливает водку, не обращая ни малейшего внимания на возгласы Симы по поводу чистоты.
Ругаясь, Сима все-таки поднимается с места и споласкивает нож, но нарезает колбасу все на той же старой газете. Эта заминка, связанная с нарезанием колбасы, заметно нервирует мужчин.
– За Масленицу! – говорит Журихин, нетерпеливо выхватывая из-под руки Семена одну из рюмок и протягивая ладонь в ожидании бутерброда, приготовленного Симой.
Семен, по-прежнему молча, подает ей рюмку, и она, мимолетно подумав об ужасах антисанитарии и превозмогая брезгливость, залпом ее опорожняет. Батарея приятно согревает спину, мысль закусить она отгоняет от себя, как муху, смотрит на одинокий высокий захватанный стакан на подоконнике, представляет воду из-под крана, которой можно было бы запивать, ржавую воду из-под крана, которой нельзя запивать, даже живя в режиме самоуничтожения. Она тянется в карман за сигаретой, оглядывается в поисках пепельницы, смотрит на пол, на курганы и холмики засохших хлебных крошек, на обитателей паутины по углам и, внутренне соглашаясь с нечистотой, примиряясь с данными условиями, закуривает. Во всем этом нет никакого смысла, совсем никакого смысла…
– А хороша чертовка! – крякнув, восклицает Журихин.
– Вот так всегда! – говорит обиженная Сима. – Куда вы вечно, мужики, торопитесь?..
Подняв рюмку, Сима замирает, покачивая головой.
– Послушайте! Слышите? Эту музыку мы брали на Новый год, когда разбойники похитили Деда Мороза, помните? Лала-лала, лала-ла, – поет Сима, а она только сейчас, затягиваясь сигаретным дымом, отчетливо слышит, что в кухне играет радиоточка. Специальная волна, передающая только новости и классическую музыку.
«Пер Гюнт»: Сюита № 1, 4-я часть. Она вслушивается в знакомую мелодию, пытаясь найти связь между Григом и Дедом Морозом, пытаясь найти связь между собой и жизнью, но все причинно-следственные – стираются, остается нереальность вечера, восклицания изрядно пьяного Журихина: «А я уйду, тебе говорю… Почему – завод, почему сразу завод, что я, работу себе не найду, ты даешь…», батарея, согревающая спину… Рюмка, сигарета, пепел на полу, Григ, рюмка, маринованный огурец, Глазунов, перетекающий в свиридовскую «Метель», меняющиеся тени на стенах, рюмка, сигарета, там – снег, сбегать еще за одной, пока не закрыто, рюмка, Журихин, ты меня любишь? – рюмка. Поосторожнее с зажигалкой, волосы не подожгите, красивые волосы у вас, длинные, у моей дочки тоже, рюмка, сигарета, рюмка, танец феи Драже.
Женя. Женя.
Когда мне было тридцать, папа спрашивал, зачем тебе эти длинные-длинные волосы, они мешают, они линяют, хорошо, выпадают, но почти как у моей собаки, – у него появилась собака – совершенно глупый лабрадор, похожий на небольшого теленка, бесполезная бездарь со слезящимися глазами, но папа говорил – преданный, говорил: а волосы ты все равно сострижешь, когда тебе будет сорок – ты все равно сделаешь стрижку и сбросишь этот груз, эту грусть, никто в сорок лет не ходит с длинными волосами, ну разве что бабы, которые не в своем уме.
Я говорила: не состригу, не состригу, я хрупкая и у меня такая голова – некрасивая форма, я не могу позволить всем этим рысьим глазам таращиться, носу выпирать, ушам
