торчать, я буду прятать себя под волосяным одеялом, буду вечной девочкой-рапунцель или не буду вообще. Кто знает, что станет со мной через десять лет. Даже через десять минут.
Мы очень редко виделись. Не всегда общение ладилось. Но ему нравился мой муж – за это многое можно простить, он даже снизошел до того, чтобы познакомиться с мамой Мечика, без огня и меча принявшей меня и отпустившей все мои грехи: она отдала мне своего сына, которого я тоже стала звать уменьшительным именем: Мечик, мячик, одуванчик… и подарила нам свою квартиру, выйдя на пенсию и переехав на малую родину в небольшой поселок городского типа, только бы вы, дети, были счастливы.
В то время я была так несчастна, как если бы меня не было, и я почти ничего не помню. Тогда моя память расслоилась и рассеялась, точно при деменции, я помню лишь, что мне снилась музыка, но во сне я забывала имена композиторов и свое, и ноты, и их звучание, а происходящего наяву я не помнила никогда, жила так, будто и не просыпалась, Тимофеева не верит, что так бывает, когда у человека выпадает из памяти несколько лет жизни, наверное, потому, что я совсем не помню ее рядом и ей обидно. Частью терапии был массаж, потому что физически держаться на плаву ничуть не легче, чем психологически, кажется, прикосновения играют не менее значимую функцию в восстановлении души, чем слова, не оттого ли я, живя в пограничном состоянии, неожиданно хорошо запомнила мальчика, который его делал? Молодого парня с ментальным расстройством – полного и постоянно улыбающегося, оказалось – улыбка была частью его мимики, но я долго думала, что тем самым он меня утешает. Четко, плавно и ритмично он мял мою спину и без умолку болтал, безэмоционально и сухо задавая вопросы и фокусируясь на неочевидных подробностях:
…это было в апреле 2005-го, когда мы щенка подобрали. А у вас есть щенок?
…я купался в этом году сорок три раза. А в прошлом пятьдесят семь. Это мой рекорд. Вы купались когда-нибудь пятьдесят семь раз за лето?
…это было в тот год, когда мы перешли на десятибалльную систему обучения, а в других странах так и осталась пятибалльная.
…в лесу видели медведя, а в Майами водятся крокодилы… там крокодилы, но, наверное, нет медведей.
…интересно, в Европе тоже много китайской техники или они производят свою?
Он был болезненно помешан на датах и деталях, пребывая в своем вечном детском мире, жонглировал какими-то важными, с его точки зрения, а на самом деле совершенно бесполезными сведениями и спешил щедро делиться ими с каждым встречным.
Благодаря ему я поняла, как мне жить дальше, я решила действовать противоположным образом и начала вычеркивать травмирующие сведения из архива своей памяти: о матери и материнстве, о своей душевной травме, о несложившейся карьере и нереализованных желаниях. Так человек с особенностями развития показал мне другую картину мира.
Папа умер в пятьдесят пять, когда мне было тридцать пять, посреди пари между тридцатью и сорока. Я думаю теперь, он завидовал, что мне к лицу были длинные волосы, завидовал, что я хорошо выглядела, завидовал, поскольку сам одряхлел досрочно и не мог вернуть свою юность. Переписать жизнь и переиграть по другой партитуре. Он умер оттого, что много курил, сказал врач. А я думаю, он умер, потому что понял, что тренировочные забеги жизни больше никуда его не приведут. Человек – это его воспоминания. Вереница образов прошлого не соответствовала размаху его иллюзий. А для того чтобы увидеть другую картину мира, ему не хватило гибкости. Именно после его ухода я поняла, что мне, как воздух, нужна вторая дочь, что мне нужны новые воспоминания – в будущем, что я могу – во всяком случае, обязана попытаться – сотворить еще одну жизнь и любовь. Я начала надеяться на будущее, как на анестезию.
Две недели назад мне исполнилось тридцать девять, я посмотрела на себя в зеркало и улыбнулась своим длинным волосам. Никогда, подумала я, никогда не состригу их, разве только выживу из ума.
А на следующий день пошла в парикмахерскую.
В том-то и дело – на улице мороз, ботинки все-таки протекают (что за обувь начали выпускать – на сезон не хватает), ноги вымокнут снова, и этот снег без конца, как же тошно от его белизны, особенно сегодня, сейчас – тем более, а здесь – батарея, тепло, условный уют, условный комфорт.
– Это ответственный шаг, Серафима, – говорит Семен. – Я так думаю.
– Нет, ничего не изменится вообще, я тебе обещаю!
Взгляд Симы уже рассредоточен, у нее сделалось совсем красное лицо, грим на нем теперь выглядит устрашающе, подперев подбородок рукой, она попеременно поглядывает то на Журихина, то на Семена. Любопытно, какой Сима бывает по утрам, думает она, но мысленно смыть с Симы косметику не получается.
– Мне тридцать пять, я, Семен, между прочим, по его милости в старых девах хожу! Ты что? – ты думаешь, мне не предлагали выйти за-амуж?
Сима трясет равнодушного Журихина за плечо.
– Да иди ты! Я ж тебе сказал – осенью, значит, слово сдержу. Напьется – и давай одно и то же, одно и то же! Завела волынку!
– Я буду молчать. Смотри не пожалей потом.
Семен, словно вспомнив о ее присутствии, подмигивает остальным, говорит:
– Вы бы закусили хоть… Сделай, Серафима, бутерброд.
– Да ты, Семен, лучше бы кресло какое приволок, дама на полу, – говорит Сима, отрезая кусок хлеба. – Вот скажите мне, мужчины все такие трусы? Или среди них есть настоящие?
Вопрос явно адресован ей, но она понимает это, только когда на нее устремляются три пары глаз, Сима протягивает бутерброд, она берет его, смотрит на слегка зеленоватый срез колбасы.
– Я думаю, он любит вас, Сима, но не стоит на него давить.
Сима переводит счастливые глаза с нее на Журихина, толкает его локтем в бок.
– Ты любишь меня, правда?
– Да иди ты, – снова отвечает Журихин, ни на кого не глядя.
– У вас все обязательно будет хорошо, – говорит она, – вы даже не подозреваете, насколько вы – счастливые люди! (Радио залихватски ударяется в «Турецкий марш».) Ваши роли выучены и незамысловаты, вы хорошо умеете держаться со зрителями и без, вы верите в то, что делаете, вы ведь верите, что дарите людям праздник?
Сима осторожно хихикает.
– А мне, знаете, очень хочется поверить в Бога. – Она переходит на шепот, изучая сколы и выбоины паркета: – Говорят, он есть, это немного обнадеживает. Вы когда-нибудь задумывались, что одним он преподносит счастье на блюдечке, а другие должны добывать его своими руками? Что когда кто-то, неприхотливый в общем-то, довольствуется своим вариантом счастья, он может взять и вообще забрать все шансы. У кого-то особенно везучего, избранного. Мы пробираемся через шипы и колючки без его помощи, мы даже не ропщем, а он берет и подставляет ножку в самый неподходящий момент, чтобы мы споткнулись и не поднялись… Это называется «жизнь»… А вы… должно быть, у вас все хорошо, верно? Вы в состоянии выдержать друг друга, не тяготиться чужим присутствием, ваши ритуалы равны привычке, вы покупаете по будням водку подешевле, а по праздникам колбасу подороже, не страдаете от скуки и несовершенства до тех пор, пока вам не осточертеет ваша иллюзорная жизнь, пока вы в нее верите. Вот Журихин – уже начинает сомневаться… И – жаль. Ибо сказано: «Блажен, кто верует». Поскорее женись, Журихин. Ты еще можешь спастись.
Сима и Журихин смотрят на нее во все глаза, Семен начинает ерзать на стуле, словно ему неудобно сидеть.
– От чего спастись? – спрашивает Журихин, моментально протрезвев. – Ты что – сектантка? Ко мне приходят такие по выходным, с книжками: «Обратитесь к Богу, подайте на хлеб» – и всё в одном предложении.
– Жизнь, может, и прекрасна, – говорит Семен, не обращая внимания на реплику Журихина, – только в ней все равно нет никакого смысла.
– Ну что ты, Семен? – Сима тянется через стол к нему, пытаясь погладить по голове.
Семен машет рукой
