и залпом выпивает рюмку.
– Хотел сыграть короля Лира… – говорит он, демонстративно обращаясь к ней. – Всю жизнь! – хотел. Не Гамлета даже, не Ромео. Хотел прикоснуться к Великому. А все одно. Играю собачек.
– А ты никогда не стучался в нужные двери, вот в чем твоя беда, – резво, со знанием дела, вставляет Журихин. – Я ж тебе говорил сколько раз! Не заставил к себе уважительно относиться с самого начала. Квартиру вон – запустил. Хозяйки нет. У тебя, при желании, были бы и роли, и успех. У тебя же, бляха, как это… образование соответствующее, не какое-нибудь училище… Ты же умный, Семен, а хватки – нет…
Семен безучастно наливает себе рюмку, думая о чем-то своем.
– Да молчи ты, – громко шепчет Сима Журихину.
– А что такого… Я очень даже уважаю Семена.
– Пошли лучше, пока не закрыто.
Она чувствует себя идиоткой, чувствует, как от голода сводит желудок, – вместо того чтобы пойти домой, она сидит в чужой, смутно знакомой квартире, пытается проникнуться жизнью людей, которых жизнь интересует не больше, чем ее, и кажется, ей жаль этого немолодого человека, который прикуривает трясущейся рукой дешевую папироску. Сима что-то бормочет заплетающимся языком, Журихин елозит на табуретке, радио захлебывается Штраусом, затихая на высоких нотах. Ей приходится поддерживать голову, чтобы не клевать носом, но это не помогает. В какой-то момент она открывает глаза, видит Семена, аккуратно разливающего остатки водки, и понимает, что они остались вдвоем.
– Я был женат, – откровенничает Семен, – но жена моя ушла. Красивая была. В театральном вместе учились. Думала, я стану великим артистом, как мой отец. А я оказался не таким талантливым. Потом Союз развалился, я запил. Она терпела, терпела, а потом ушла. Практически сбежала. Хотела жить с гением, а не с работником дома культуры… Так что – никакой любви. Не верю я в любовь. У нее теперь муж – итальянец. И дочь меня знать не желает, даже от квартиры отказалась, вот от этой. Тоже подавала надежды. Написала музыкальную сказку про балерину и солдатика. Фурор! – я вам скажу. Больши-ие надежды подавала. Всю академию музыки на уши поставила при поступлении. А потом что-то там не заладилось, вдохновение, то-се…
Она берет стопку, но не пьет, отставляет на подоконник, внутри пылает кирпич, расколовшийся надвое. Очень горячий кирпич в области груди, который тяжело нести, а нужно еще добраться до дома.
– Это проделки злого Тролля. Он лишает всего тех, кто посягнул на чужое место, – и вдохновения, и таланта. Света тоже живет в Италии, вместе с матерью? – Она смотрит стеклянными глазами на пожилого человека, который выглядит намного дряхлее своего возраста.
– Света-то? Да нет, почему, тут живет, с охламоном каким-то, не пойми чем они теперь деньги зарабатывают, эта молодежь. А откуда вы знаете, что ее Светой зовут?
– Так вы сами сказали. – Она пытается подняться, цепляясь за горячую батарею. – Пойду я домой, Семен. Вы не правы… Любовь – есть. У меня – есть.
– Да куда ж вы пойдете? – равнодушно спрашивает Семен. – Завалитесь где-нибудь, вы – дамочка хрупкая, замерзнете: холод собачий.
– Я как-нибудь потихоньку, я доберусь.
Она оглядывается в поисках кружки, берет чашку из раковины, наливает в нее воды из крана, жадно пьет, пошатываясь на непослушных ногах.
– Знаете, что хорошо, – говорит она, опуская чашку к грязной посуде в раковине, – я завтра не буду ничего помнить.
– Завтра у вас будет болеть голова, – говорит Семен.
Она озадаченно смотрит перед собой.
– Но моя любовь будет со мной. Будет греть меня… как эта батарея.
Пройдя в переднюю, она останавливается в поисках выключателя, Семен следует за ней по пятам, озираясь, точно в незнакомом пространстве.
– А то бы остались, – говорит он. – У меня три комнаты. Раскладушка есть. Не переживайте, вы мне в дочери годитесь, я не трону. А эти – неизвестно, вернутся ли: дело молодое…
– Спасибо. Спасибо.
Она надевает свою дубленку, придерживая рукой покачнувшуюся вешалку, обматывает шею шарфом, поворачивается к Семену.
– Прощайте. Где-то сжигают чучело зимы, мы прожигаем наши жизни, хотя и мечтаем зацепиться за них подольше, остаться для будущего, хоть в ком-то… Но остаемся только на фотографиях, каменной плитой с искусственными цветами… Это печально, Семен. Ищите любовь. Чтобы остаться, хоть в ком-то. Свете привет.
Она выходит за дверь. Предпринимает неудачную попытку найти в карманах перчатки и идет вниз по ступенькам полуосвещенной лестницы, держась за поручень и петляя на поворотах.
В юности я мечтала проиллюстрировать сборник сказок. В форме небольших скерцо или симфонических поэм для камерного оркестра, как у Лядова. Потом мне пришло в голову, что можно написать к будущей музыке слова, и я начала экспериментировать с рифмой. Можно было бы объединить чтеца и детский хор. Или написать партию для сопрано.
Больше всего я тяготела к Андерсену, даже во сне писала вьюгу, которая безумствует вокруг девочки со спичками, смех, которым свинопас одаряет принцессу после ее вынужденных поцелуев, зов малютки, провожающей Иба к его Христиночке, крики рыбаков: «Вен дожидается Глена!» Но после случившегося с моим Стойким оловянным солдатиком – тем, что, опьяненный любовью к танцовщице, пожертвовал собой, – я перегорела. В золе своей памяти оставила только маленькое оловянное сердечко. Сейчас, когда прошлое быльем поросло, я корю себя за то, что опустила руки. Мне нужно было продолжать, а не купаться в своей обиде и отчаянии, идти вперед, а не слушать доводы уязвленного самолюбия, написать еще одну сказку, я получила бы первую или вторую премию на конкурсе, и, возможно, даже международную, потом я могла бы писать музыку, свою музыку, давать мастер-классы, а не прозябать в классе музыкальной школы с детьми, способностей у которых с гулькин нос. Половина выпускников не способна выполнить обращение интервалов. И я продолжаю смиренно исправлять их, понимая, что большинству эти знания не пригодятся никогда, зато они смогут объявить потомкам, что у них есть базовое музыкальное образование, продолжаю сидеть с Тимофеевой в учительской и пялиться в окно, продолжаю делать вид, что не делаю вид, а такой и являюсь. Ведь пока все живут, потому что это в порядке вещей, я – обрекла себя на жизнь, я ее выбрала. Люди и не подозревают, насколько они трусливее, чем сами думают. Я боюсь, что все те ненаписанные мелодии, что живут во мне, не более чем блестящие финтифлюшки, вот что. Именно поэтому я не решалась рискнуть и выпустить их на свободу, старательно подавляя свои стремления. Но как оказалось, любое, даже незначительное расширение привычной географии жизни может вызвать приступ вдохновения, внезапно ошеломить, напомнив о былой легкости. Тот ядреный августовский концентрат, который я привезла из отпуска, я развожу в этой неспешной зиме и придумываю стиль, ни на что не похожий. Новое, оригинальное решение. Откровенно говоря, я уверена, что не только стихи нужно писать по Хармсу, музыку тоже. Чтобы, если швырнуть ее, все разбивалось вдребезги, не только окно. Чтобы все переворачивалось в душе.
Не знаю, осталось ли во мне хоть немного дара, который я мнила в себе, или только одни амбиции, зато знаю, какие цветы подарю маленькой Иде.
Рождение ребенка – это самоубийство. Сначала умираешь физически, иногда довольно долго – все очень индивидуально, у каждой женщины своя личная агония и ее продолжительность, потом умираешь совсем – со всем, не только телом, но и духом, из тебя вылетает душа, такая вместительная сумка, где ты хранила какие-то стремления, желания, хотения, мечтания, чаяния и порывы, потом тебя покидает память.
Спустя пару недель после смерти в перерывах между кормлениями она начала изучать лицо спящей Жени, пытаться найти в нем себя или Женю-старшего, но это было маленькое и совершенно новое лицо совершенно нового человека, удивительное, неповторимое, уникальное. Сломанные ребра позволяли лежать только на одном боку, поэтому Женю не убирали, не уносили в кровать, хоть бабушка и цокала недовольно, и выговаривала сыну, что нужно перекладывать ребенка в люльку и начинать подниматься, начинать расхаживаться, да, разрывы, да, переломы, а раньше как было, это же одинаково во все
