пасторальных наигрышей: потому что, если ты не будешь о нем думать, ты его потеряешь, он уйдет от тебя («и правильно сделает» – хочет добавить, но проглатывает), найдет ту, которая будет («под стать ему» – тоже проглатывает) ценить его и уделять внимание, он – мужчина, видишь ли, девочка, ты вся ушла в ребенка, но мужчины по своей природе («кобели» – тоже проглатывает) таковы, что… нуждаются в заботе, ласке и… («сексе» – давится этим словом). Ты не спишь с ним. Я знаю. Да, мы очень близки с сыном, у него нет тайн от матери.
Бабушке пятьдесят четыре, по советским меркам она поздно родила Женю-старшего, зато бабушка вполне современная.
Я люблю своего сына настолько, что ненароком способна допустить бестактность, извини. Матери у тебя нет, некому подсказать. Долго не станет терпеть ни один мужчина, ты меня понимаешь? Ты была у гинеколога? Нужно обязательно сходить, столько времени прошло, и спросить совета при случае: что делать с твоим нежеланием и как разнообразить интимную жизнь. Оставим эту щекотливую тему, к тому же это не единственная ваша проблема. У Евгения сложная и ответственная работа… Это только кажется, что если он заместитель у отца, то с него и спроса нет. Мне известно, как он устает, даже похудел, к тому же очень напряжен, и бессонные ночи с Женечкой сказываются, кстати, как там зубки? Сколько уже? У Жени в восемь месяцев вылезли сразу шесть зубов! О чем это я… Ты-то выспишься днем, а он? Почему же он то и дело говорит, что что-то варит-жарит после работы, когда ты начнешь нормально готовить? Твои котлеты раз в неделю и суп раз в месяц непозволительно ничтожны для жены. Что же ты – содержанка, получается? Ребенка родила и освободилась от всех домашних хлопот? Прислугу подавай тебе, кухарку? В лице моего сына? Он забегает домой, и я его, конечно, кормлю всегда, мне нетрудно и приятно, но купи себе, что ли, поваренную книгу! Не дарить же мне ее тебе, в самом деле. Что за моду, кстати, ты взяла делать какой-то дикий крабовый салат? Мы даже в Союзе брезговали консервированными крабами, хоть они были настоящими. А это новомодное явление «крабовые палочки» не содержит ничего, кроме химии. Ты травишь не только моего сына, ты травишься сама, а потом кормишь ребенка грудью! В общем, ты должна понимать, что просто гулять с Женечкой, а потом целый день бездельничать – никуда не годится! Ты даже собой не занимаешься, похожа на сизое привидение. Не смотри на меня так, от тебя веет снобизмом и гордыней.
Но вас все еще не сдуло, подумала она. Стало так холодно, что ее пробрала дрожь. Она подошла к окну и решительно закрыла форточку.
Бабушка сказала: проветривать надо чаще, такой спертый воздух у вас, а это рассадник микробов.
Она подошла к столу и взяла чайную пару из сервиза «Пастушка» (раритет, Дулевский фарфоровый завод). Шесть персон, шестнадцать предметов, тех, что принято держать в антикварном шкафу, на что принято не дышать. Но бабушка посчитала возможным подарить сервиз сыну на свадьбу. А она посчитала возможным посмотреть бабушке в глаза и уронить чашку с блюдцем на пол. Пастушка рассыпалась в мелкую фарфоринку, блюдце обзавелось щербатым краем, пасторальный наигрыш обескураженно оборвался.
Она сказала: я такая неуклюжая, вы правы. Даже чашку не способна удержать. Давайте попьем чаю в другой раз. Мне еще нужно замести осколки, а скоро Женечку кормить.
Тук-тук: у меня в голове поселился дятел. Стучит монотонно, одно и то же, одно и то же.
Скоро вернутся птицы, разнообразят воронье царство, начнут щебетать даже по ночам. Рассказывать непонятные истории. Тук-тук. А у меня все равно больше историй. И страшно бывает значительно реже. Когда я лежу рядом с Мечиком, страшно не бывает никогда. Меня пугает только биение сердца.
Тук-тук, – говорит дятел.
Не только собственное, слушать сердце Мечика тоже страшно: вдруг оно захлебнется в неверном порыве, перестанет отсчитывать секунды… Он постоянно пытается уложить меня к себе на грудь. Я постоянно ускользаю из-под его руки. Интересно, бывают ли у других людей фобии, связанные с сердцебиением?
Ночь порождает столько безумий. Ночь – ненормальный Шляпник, засовывающий Соню в чайник.
Мечик думает, я не замечаю, какой он ранимый. Будто полиэтиленовый пакетик, одно неверное слово – и в нем дыра, как от пули. Я вижу все эти раны в Мечике – от всех неверных слов. Сама себе не рада, когда ссорюсь с ним. Получается, в остальное время я счастлива? А Мечик?
У Мечика в голове сплошные балканские песнопения. Он твердо убежден, что все языки бывшей Югославии знает не хуже незабвенного Павича. Он никогда не читал Павича. Но я ему верю. Что он знает. Он же не человек, а tabula rasa. Таких людей нельзя пугать и разуверять в чем-то. Нельзя задавать экзистенциальных вопросов. Нельзя говорить «нельзя», как детям.
Он не трогает меня, пока я живу, аки дервиш, когда на меня находит просветление какое-нибудь или бумагомарание. Смазывает дверные петли с вечера, чтобы не скрипнуть утром, если я буду спать. И иногда лучше меня готовит. Только если не суп. Ради него я начала готовить. Он говорит, что обязательно бросит меня. С двенадцатого этажа. И я ему верю. Хорошо, что квартира на втором. Я никогда не пишу о нем. Потому что все сбывается. Даже счастливых рифм и мелодий о нем – не хочу. Не люблю запланированного счастья.
Чувства к нему что-то переворачивают внутри, как после концерта для гобоя Марчелло. Я стараюсь не думать об этом, не заостряться. Вероятность потери человека для меня всегда составляет где-то процентов пятьдесят. Когда я смотрю в его глаза, я думаю: разве может меня кто-то не любить?
Тук-тук, – говорит дятел.
Хорошо бы удостовериться в том, что разочарований никогда не будет. Как это так живут другие, точно им выдали гарантии? Я сомневаюсь во всем. В собственной значимости и в собственном существовании. В том, что сегодня седьмое число, а не двадцать второе. Что сейчас весна, потому что где-то сейчас осень. В том, что после дождя всегда бывает радуга, я не видела ее с детства, я не помню. Сомневаюсь, что красный цвет имеет право называться красным, а не зеленым. Сомневаюсь, что умею плакать, даже когда плачу.
Умею ли я смеяться?
Тук-тук…
А Мечик?
Нужно закрыть форточку. Не очень дует, но мало ли… Поднимусь, разбужу? Нет, не разбужу. Иной раз я еще мажу руки кремом, а он уже просматривает трейлер ко сну. Я не умею быстро засыпать – почему? Потому что. Спрятал все мои карандаши, стянул с тумбочки, хоть я просила не трогать. Незаписанные любопытные мысли или идеи, которые можно обсудить на уроке, к утру улетучатся. Зато Мечик пребывает в твердом убеждении, что так – я высплюсь. Тук-тук. Но мои ночи – это путеводители по памяти, они распускают нити, и я иду по своим следам.
Я не оставлю след. Только гору сомнений. Я сомневаюсь в том, что существует Гондурас. Что существует северное сияние. Я их не видела, только карта и фотография – не доказательства. Бога тоже никто не видел. Говорят, он – существует. Еще говорят, что есть судьба. Что у каждой, самой странной судьбы свои преимущества и недостатки. Хорошо бы узнать у авторов теории преимущества судьбы, которой уготован короткий век.
Я не оставлю след. Тогда зачем все?
Затем, что у меня по-прежнему есть надежда его оставить, ведь так? И стать хорошей женой и матерью. Затем, что мне нужно ухаживать за могилой. Затем, что я могу закончить сказку для Иды. Что я чувствую в себе силы замахнуться на симфонию. Да что там – на балет! Затем, что у меня всегда будет шанс и возможность выбрать дорогу в Никуда, а дорогу из Ниоткуда – нет.
И еще… я просто все забыла, вот что. Живу шиворот-навыворот в своем зазеркалье. Сначала партитуру нужно расписать на инструменты. Сначала нужен младенец, а люлька найдется. Сначала нужно забеременеть, и только потом бояться.
Тук-тук.
