class="title1">
55
У меня изменился почерк, точнее, он стал ужасен, и я почти не могу писать, настолько дрожат руки… неясно, разберу ли я потом эти шизофреничные записки. А еще я едва не сорвала голос. Я орала на нее, как сигнализация, так орала на эту дуру из ЖЭУ, сидящую за стеклом, которая уверяла, что все вопросы не к ней, а к сантехникам, что она ни при чем, потому что создана, чтобы сидеть в кабинете, а не писать объявления, – так орала, что мутилось в голове. Меня трясло как в лихорадке, картинка не фокусировалась. Должно быть, я плакала. Что-то внутри меня развалилось на запчасти, как в будильнике, который папа однажды пытался починить, но в итоге не починил, а совсем наоборот: остались какие-то якобы лишние детали, я трясла будильник, и что-то прыгало у него внутри, что-то бесполезное или нужное – непонятно.
Воду отключают только днем и совсем ненадолго, уверяла эта из-за стекла, иной раз мы не успеваем написать объявление, потому что квартиросъемщик договаривается с сантехником напрямую.
Но нет, меня слишком достали эти отключения, эти чужие ремонты, это отсутствие воды, а значит, и горячей ванны, когда мне холодно, а мне все время холодно, – какие там аргументы… Главное, понимаешь, она пыталась внушить мне что-то про систему, про понедельник и четверг, когда такие отключения для замены сантехники «включены в расписание вашего подъезда», но это же неправда! Сегодня среда, а не четверг, а воду все равно отключили.
И я просто тряслась и сотрясала все вокруг, вопя: я требую жалобную книгу! И она выдала мне ее. Ею оказалась внезапно большая тетрадка в кожаной обложке, красивым почерком подписанная, и я начала писать в ней корявым почерком, залезая за ровно очерченные поля, давясь слезами и яростью, и желчью, и неблагим матом, мне хотелось убить ее этими буквами, убить их всех в их чертовом ЖЭУ, проткнуть этой ручкой, строчки плыли, а пальцы не слушались, как в детстве, когда соседка переложила мне авторучку из левой руки в правую, – не слушались, резиновые и упругие, – они все никак не могли удержать ее под правильным углом, она выскальзывала, а буквы плясали и не складывались в слова. Я и сейчас не очень могу их сложить. Не могу унять эту дрожь. И плохо помню, что написала. Какие-то угрозы. «Если еще раз отключите без объявления!..»
И тут она сказала: вообще-то! Это был ушат холодной воды. Той, которую отключают, наряду с горячей. «Вообще-то, вы сами хороши!» – она сказала. Вы в прошлом месяце за воду – вообще-то – вообще не заплатили. И показания не передавали.
А я передавала. Я никогда об этом не забываю. Ищите запись, сказала я.
Какую запись?
Вы же записываете телефонные показания автоматически? Ищите! – сказала я.
Она пошла на попятную. Залепетала: а вот в квитанции, вообще-то… И сунула мне квитанцию. С нулевой, не проставленной водой.
Ищите запись! – командовала я.
А потом задумалась, имею ли я отношение к этой квитанции? Моя ли там фамилия?
Моя, оказалось. А в строчке: прописано стояла цифра 2.
2, а не 3.
И я вдруг разом все вспомнила. Два, а не три.
И потеряла сознание.
Теперь у меня шишка на голове и очень трясутся руки. Ужасный почерк. Я не в ладах с собой, понимаешь?
Потому что тебя вычеркнули.
Я бессознательно забиваю словами нутро, чтобы не выплеснуть невзначай наружу себя, причем делаю это, тщательно утрамбовывая слои, как почву.
Если мы – это всегда кто-то еще, помимо нас, то что такое, например, стена, помимо стены, я не могу объяснить ни себе, ни своему ребенку, молча тычущему в белые огрызки этой самой стены, оставшиеся от облупившейся масляной краски в подъезде. Чем они только не могут быть. И материками на воображаемой карте мира, и пятнами на коровьей шкуре, и ледяными глыбами на тающей весной реке. Я говорю дочери: «Стена», прекрасно сознавая, что Женю интересует само изображение, фрагменты белой штукатурки, которой нет названия, палимпсест, а не стена.
Ее интересует, как это называется, а ведь это – именно то, что занимает меня всю сознательную жизнь. И облекая форму в слова, я все равно оказываюсь проведенной неким загадочным королем обманщиков, потому что абсолютно все можно повернуть другой стороной и название перестанет соответствовать предмету, а еще чего хуже – его не окажется совсем. Предмет станет безымянным, как палец с обручальным кольцом, вот я о чем.
Если вам плохо – обратитесь к дневнику, гласят различные пособия по выживанию. Я не уверена, что мне плохо или что мне хорошо, скорее всего, мне никак («Вот это-то и есть самое страшное», – гневливо вставил бы Женя-старший), но я очень кстати вспомнила, что в любой непонятной ситуации письмо всегда оставалось моей палочкой-выручалочкой.
Когда-нибудь я соберу свои воспоминания, скреплю пластиковой пружиной в замшелом печатном центре и отдам первому случайному прохожему этого города. И, бьюсь об заклад, он окажется не случайным, даже если примет меня за безумицу из секты, раздающую миссионерскую макулатуру. Даже если выбросит мою рукопись в ближайшую мусорку. (Он за ней вернется!)
Мои дни похожи на то, что у музыкантов называется legato, они тянутся, как бельевые веревки во дворах спальных районов, накрепко привязанные к железным столбикам турников-недель, тренирующих мое ожидание и испытывающих мою выдержку. Я бесконечно чего-то жду. Жду, когда станет тихо и бестревожно, и жду, когда что-нибудь произойдет. Однако ничего выдающегося, скорее всего, не случится, жизнь чинно и благородно будет подсовывать мне жвачку дней с одним и тем же вкусом, пока Женька не начнет разборчиво курлыкать, пока я не отыщу очарование в своих разочаровывающих буднях, пока я не отпущу себя и не позволю быть собой, бодро спустившись на все Дантовы круги, то есть вернувшись на работу.
Я смотрю, как закат багровеет смазанной пощечиной на скуле небосвода, папа говорил в такие вечера: быть завтра морозу, и никогда не ошибался, окна нашей квартиры всегда щедро озаряли последние лучи солнца, каждый день нового цвета. Минское солнце показывается здесь всегда справа, стыдливо, краешком, горизонт отсюда выглядит далеким и загадочным, поблизости маячат только вороны, поднимающие вечный гвалт и переполох. В любое время года они снимаются с ветки и черной крикливой тучей заполняют небо над соседними пятиэтажками, это долго смущало меня как примета, как вестник чего-то недоброго, но потом я привыкла.
Пока небо медленно догорает, растекается легким румянцем, я машу Мечику, он оборачивается и машет в ответ, я стою, машу, даже когда он поворачивается спиной, стою и машу, и он снова оглядывается, и снова машет, я стою, стою, стою, пока он не исчезает за поворотом, все, их обоих – его и заката – след простыл, теперь вид из окна гнетущ и печален, звенящую мерзлоту и неотвратимую темень нечем разбавить, белый пломбир сугробов растаял еще пару недель назад, оставив черные, ноздряво-дырявые кучи и апокалипсические картинки, только ближе к ночи над улицей повиснет апельсин фонаря. Не люблю, когда Мечика нет, но слишком нуждаюсь в одиночестве. Для того чтобы слушать и для того чтобы писать. Мечик спешит на вечернюю электричку в потемках – в семь часов уже не видно даже своих следов, через пару часов доберется, удивляясь, поди ж ты, а тут по-прежнему много снега! – откроет некогда синюю, давно порыжелую калитку, пройдет в дом, где мама встретит его пирогами, которые так хорошо умеет печь, где мама спросит: как я, посетует, что я редко ее навещаю, а я все это время буду расхаживать в их квартире, неблагодарная, беззастенчивая, свободная, избавленная от рутины, ужинов и обедов, буду мельтешить в стекле, отражающем чернильную комнату, предлагаю подумать с тобой над сказкой, Ида, немножко сегодня вечером, а еще завтра и послезавтра, потому что у нас впереди два выходных.
В одиночестве хорошо писать свою музыку, но не всегда – слушать чужую. В филармонии заявлена насыщенная программа, и если на цикл концертов, посвященных Рахманинову, Мечика я не вытащу, то на концерт
