Шляпки гвоздей торчали услужливо и беспомощно. Если их выдернуть, останутся глубокие дыры, совсем как в ней.
Целый день она только и делала, что пыталась не думать о предстоящей ночи. Но ночь, разумеется, наступила. Ивета отдернула шторы и включила в прихожей свет. Картины начали падать раньше, чем вчера. Ведь она устала на один день больше.
Репродукции и пара полотен еще утром были спрятаны в стенной шкаф, как можно глубже, но это не мешало им висеть на стене и падать.
Ничего не попишешь. Она бы осталась, если бы картины не падали.
Тимофеева привезла мне из Венеции репродукцию Венеции: вид на какой-то водный канал без гондол, но с домиками, отчего по незнанию его можно легко срифмовать с Петербургом, – стойко держалась до Нового года и торжественно вручила «под елочку»: трогательно перетянутый резиночкой, плотный текстурированный плакат шириной с трубку обоев.
Я решила спрятать эту трубку подальше и забыть. Мечик неожиданно заявил, что изображенное ему нравится. Вдохновляет. Мотивирует на подвиги. Настраивает на позитив. Только такой картины ему и не хватало, учитывая, что у нас совсем нет картин. Мы немного попрепирались, но в конце концов я сдалась и обещала найти подходящую раму.
Так же, как меняют обои на рабочем столе в компьютере и смартфоне, весной я меняю тюль и шторы в гостиной. Избавляюсь от тяжелых гардин и «зимних» «густых» занавесок, облачаю окно в легкомысленный «цветочек». В этом году захотелось перемен как никогда рано и особенно остро: и вот сначала стрижка, потом всякие мелочи в квартиру, на которые я извела весь аванс, ладно еще салфетки из секонд-хенда, на самом деле они стоят в сто раз дороже, но новое бежевое покрывало мне было явно не по карману. Последним звякнувшим ударом по нему стал перегоревший утюг, оставивший незаживающий шрам в виде решета мелких дырочек на любимом тюле. Так как перегорел он, разумеется, в процессе глажки.
Но я по необъяснимым причинам бодро решила спуститься в преисподнюю и самостоятельно съездить на один из самых крупных рынков за новым утюгом, что для меня как для человека, не владеющего собой в среде рыночных отношений, подвиг. (Потом Мечик прочитал мне нотацию по поводу государственных магазинов, где нужно покупать технику, а Тимофеева – поучительную лекцию о сайтах и интернет-магазинах, но на госцены у меня уже не хватило бы денег, а на интернет-магазины – ума.)
Зато я весьма удачно вспомнила о репродукции, о том, как она будет гармонировать с новым покрывалом и порадует Мечика. И Тимофееву. Воодушевилась и решила убить двух зайцев, но с утюгом как-то проще получилось, поскольку багетов 50 × 70 «категорически не существует». Об этом мне сообщили трое продавцов в разных точках рынка. И когда я уже отчаялась и решила вернуться домой, то нашла ее… картину, которую можно было раздербанить ради красивого багета. Продавец кавказской национальности долго торговался со мной, точнее – я с ним, так как денег мне безбожно не хватало. В итоге он снизошел до того, чтобы уступить мне свой товар за полцены, если я возьму «не эти березки, которые я и так продам, а эту женщин». Я радостно согласилась (багет-то одинаковый), и только когда расплатилась, перед моим внутренним взором возникла перспектива передвижения по городу с этой «женщин» наперевес. Женщина была нагой. Справедливости ради стоит отметить, что не совсем, а все-таки в бюстгальтере. Но меня это не очень грело. Точно бешеная пони, я вскочила в маршрутку с утюгом и семидесятисантиметровой голой теткой. Надо отдать должное, мне сразу же уступили место.
Голую тетку по прибытии домой я отскоблила ножом, мылом, руками, зубами и божьими молитвами. Оставила только ДСП, не хотела, чтоб она оскверняла собой мой водный канал, даже под прикрытием.
Теперь у меня есть красиво упакованная Венеция, но нет ни одной идеи, как прикрепить какую-нибудь веревочку сзади, дабы ее повесить. Поэтому я временно спрятала ее под кровать. Сюрприз будет не полным, если ее не повесить, а оставить поиск крепления на откуп Мечику.
Это была не ее жизнь. Чужая, не ее история. Где она осталась настоящая, на каком этапе, в какой из квартир, бездомная и неприкаянная?
Та ли она, кем себя считала? Сейчас, по крайней мере, ничего общего.
Она никогда не одна, особенно это заметно в лифте или в магазине, где, оказывается, невозможно изучить полки без пригляда за маленькими ножками, норовящими убежать к чужим ногам с болтающейся продуктовой корзиной подле, перепутав их, ее и чужие ноги, ее и чужую корзину, ее и чужую жизнь.
Она – жена и мать. В этой мысли есть что-то неправильное. И что-то невыносимое.
С тем же успехом она могла продавать леденцы на палочках у моря. Или что там продают? Цветы? Глупости, никто не продает цветы у моря. Что могла бы продавать она? Рапанов, самсу, мидий? Мороженое. Можно остановиться на нем. Бесконфликтно и естественно.
На море она была с семьей лишь однажды, в детстве, кажется, был июнь – его начало или его конец, настроение у того лета и того моря было, вопреки ожиданиям, не переменчивое, а стабильно неласковое, еще на подходе к воде холод пронизывающий: заходишь в нее, точно ступаешь в тот самый чан с мороженым, которым там не торговали. У города, где находилось море, было липкое, как у ириски, название: Лиепая. Здесь много лип, говорила мама. Поэтому так назвали город. И много янтаря, говорил отец и приносил ей мелкие медовые и оранжевые камешки, похожие на монпансье. И много ветра, думала она, глядя, как родители отчаянно и отважно, но абсолютно добровольно идут навстречу ледяным волнам, оставляя ей недоумение по этому поводу, вперемешку с запахом дюн, шумом прибоя и белым песком, похожим на ванильный сахар, который она пересыпала в ладонях, лежа на покрывале.
Ни мороженого, ни сахарной ваты. Только бравурная решимость купаться, несмотря на не предвещающий ничего хорошего серенький, как цинковое ведро, день, неестественная веселость, присущая людям, у которых отдых с самого начала задался не так, как они мечтали, и ее тоскливое ожидание на холодном берегу, полностью одетой, под резкими порывами ветра, гнавшего обрывки облаков.
Однажды она не выдержала и спросила, глядя не на маму, а на живописно торчащие окаменелости вдали: почему я всегда одна?
И мама наклонилась и заглянула ей в лицо, точно пытаясь убедиться, что она – это она, ее дочь, а не чей-то странный ребенок, наклонилась и заслонила собой утес, растерянно провела по своим темным мокрым волосам, которые в ту пору еще не красила, удивленно ответила: как же одна… А я?
Не сказала: а мы с папой? Только: а я?
Но она пояснила, что имеет в виду брата или сестру, когда тебе семь, появляются такие игры, секреты и тайны, которых не вынести в одиночку, иначе начинаешь разговаривать сам с собой, как дурак, вызывая беспокойство у окружающих.
Мама как-то беспомощно улыбнулась и посмотрела на отца – с таким удивительно противоречивым выражением лица. И он, выслушав отчет об одиноких буднях своей дочери, сказал: «По рукам! Привезем тебе братика с моря. Только придется подождать». Сказал и засмеялся. И мама улыбнулась уже иначе, как человек, которого заверили в успехе и обнадежили. А отец запел: при-дет-ся по-до-жда-ать.
Спустя три месяца, в октябре, маму увезли в больницу, прямо посреди ночи, а она даже не проснулась, совсем ничего не слышала. Утром отец ушел на работу, а она в школу не пошла, осталась с соседкой – пожилой женщиной с циклопической фигурой, та испекла на завтрак оладьи и бубнила под нос: ай-ай, хоть бы утряслось, хоть бы обошлось, ай-ай.
Но не утряслось и не обошлось, отец сходил в больницу и сообщил соседке: нет, в этот раз нет. Ее в больницу он не взял ни в тот день, ни на следующий, впрочем, мама скоро вернулась. Был ли другой, третий, пятый раз – она так никогда и не узнала.
Чувствовала ли ее мама, что та жизнь, такая жизнь, была не ее жизнь, – она не узнала.
Сама она все чаще торговала воображаемым мороженым. На очень солнечном воображаемом пляже. В каком-нибудь Сорренто. Кальпе. Албуфейре. Стояла возле яркого холодильного ящика в дерзкой, воздушной, воображаемой алой юбке, протягивала эскимо со снежной каемкой на упаковке или крем-брюле, норовящее растаять прямо на глазах, забирала монетки, позвякивая десятком браслетов
