с подвесками на запястье, сверкала тонкой цепочкой на лодыжке. Улыбалась каждому встречному. Особенно благодарно юношам, уходившим без сдачи. Вечером шла домой, любуясь живыми изгородями и лимонными деревьями, разглядывая нетронутое прошлое, разбавленное ржавчиной на ставнях и сколами на фасадах, ступала на изогнутое крыльцо виллы, входила в свою небольшую, очаровательную квартирку, где заводила старую пластинку или просто радио, открывала дверь смуглому возлюбленному с прозрачными, как вода, глазами, принимала с ним душ и пила сухое вино, пересчитывала на шелковой простыне монетки, брошенные незадачливыми туристами в море, которые он выловил для нее, деловито обсуждала, чем им еще заняться, кроме любви и торговли мороженым. Может быть, все-таки стать цветочницей и продавать букеты?
Раньше она думала, что нет на свете большего несчастья, чем неосуществимость желания:
Прошу опять вернуть нас в подвал в переулке, и чтобы лампа загорелась, и чтобы все стало, как было.
Теперь она думает, что просто знать, пусть даже никогда туда не вернувшись, в каком переулке находится твой подвал, – это уже счастье.
Когда меня настигает память, я бываю удручена, как после затяжной промозглой зимы, ищу себя в мире, точно место для картины в интерьере, трудно сказать, нашла ли когда-нибудь, порой кажется, что меня просто забыли здесь, как не очень значимый театральный реквизит. Я знаю, что нужна Мечику и вышла из возраста драм, довольно, следует начинать наслаждаться жизнью, когда, если не теперь. И все же я помню об этом гораздо реже, а о прошлом – всегда, оно удивляет меня своей настойчивостью, настырностью, внезапностью ледяного ожога, глядит фотобумажными глазами: что же ты не улыбалась, когда вылетала птичка?
Мечик совсем на меня не похож. Он выбирает спортивный стиль, ничего не смыслит в музыке, умеет готовить, крепко спит по ночам и иначе мыслит. В сущности, у нас нет общих интересов. Да, он очень не похож на все мои бывшие мечты, и представления, и желания. Но в этой разности и заключен некий крепкий стержень, который помогает еще сильнее сплотиться. Всегда слишком земной, без воздушных замков Мечик принимает мои правила игры как должное, как законы автономного государства, как чужую религию, иногда с легкой насмешкой над моими бессонницами и беспомощностью в каких-то вопросах, но всегда без сдерживающих ограничительных знаков, посягающих на мою свободу. Он не диктует условия и ничего не требует. Он заботится и переживает.
Быть может, со страха потери и начинаются все истинные чувства?
Нет уверенности, что стилеты в сердце не засаднят с новой силой. Иногда воображение начинает рисовать страшные картины. Что-то непременно случится, что-то обязательно сломается. Это физиологический страх, болезненный, он ноет, как зуб, только в грудной клетке. Я говорю себе: эй, не перебарщивай, не стоит цепляться за ростки своих опасений, не давай им прорастать, слышишь, иначе они укоренятся, начнут плодоносить, крепко внедрятся и однажды, в один непрекрасный день, загрызут тебя, задушат, разрушат до основания. Какие основания у тебя ожидать только худшего? Их нет. Но страх приотворяет калитку в моей душе и робкими шажками пробирается внутрь. Почти каждый день. С этим невозможно жить, но я живу, такое существование похоже на сон, хочется проснуться однажды окончательно и бесповоротно, в мире без страха и порывистого ветра в груди, предельно натянутых канатов нервов и потных рук, к которым липнет тревожное и непостижимое: «А вдруг?» А вдруг у него остановится сердце. В его роду все сердечники. А вдруг образуется тромб. Когда он сдавал анализы, никогда, что у него в крови, вообще что с его организмом. А вдруг – теракт в каком-нибудь магазине, метро, на улице. А вдруг он встретится с другом. Одним из тех, кого не видел сто лет и кто умеет пить крепкие напитки без последствий. Кто напоит его в стельку, а ведь у него в роду все сердечники, вдруг у него остановится сердце. Вдруг у него случится кровоизлияние, он же совершенно, абсолютно не может, а главное, не умеет пить. А вдруг он утонет на своей рыбалке. Куда его леший несет, зачем ему эта рыба, прекрасно можно прожить без нее или обойтись морской. Сейчас все можно купить. Любой каприз, как говорится. Мне совершенно непонятна эта рыболовецкая философия. Зимой он может переохладиться и подхватить воспаление легких, может провалиться под лед, и ищи-свищи его потом, летом лодка может перевернуться. Зачем он едет покрывать крышу к этому своему товарищу, как его там… Разве он умеет класть шифер? А вдруг он упадет со стремянки? А вдруг с самой крыши?
Только одно «вдруг» невозможно. Его никогда не случится, никогда не произойдет. Это то, о чем я никогда не думаю, у такого «вдруг» ни малейшего шанса, «вдруг авария» брошена на дно пыльного ящика в щербатой, потертой тумбочке со вспученными язвами лака на скрипящих дверцах, заперта на ключ, который утерян. Тумбочка стоит в чужой квартире провинциального города, и у нее другие хозяева. Как и у машины Мечика.
Если хочешь знать, что будет, когда придется исчезнуть, иди на вокзал, покупай билет в первый попавшийся пункт без личных ориентиров, приватных знакомств, к чужим, попросту – в бездну. Выйди там на какой-нибудь площади и ныряй, как Маленький Мук, в толпу длинной улицы – против течения, постоянно смотри вперед, по возможности поверх-голов-ниже-неба – и все, тебя уже нет. Воскреснуть ты сможешь лишь у двери, к которой ключ подойдет, когда «куриная слепота» прихожей умрет и ты включишь свет.
Тарелка с супом, поставленная Ниной, устыдила ее, она проспала несколько часов и не удосужилась как-то продумать ужин. Но чувство неловкости, неизбежное в чужой квартире, не позволило бы хозяйничать. К тому же ее кулинарные способности… Так она себя убеждает.
– Ты просто меня ошарашила, Ивка, приехать сюда, все бросить, с чего вдруг?
Никому другому она не позволила бы называть себя Ивкой. Возможно, никому другому это и в голову не пришло бы. Нина стабильна в своей непосредственности, словно спрыгнула прямиком из детсадовской фотографии и уселась рядом как ни в чем не бывало, только ростом повыше и челка не такая кособокая.
– Странно, говорили, ты замуж вышла. Не сложилось, значит, говоришь. Но здесь, даже не знаю. Вряд ли, скажу тебе, ты здесь что-то забыла. Жители столицы на такие города смотрят как на ссылку. Тебе нечего делать в провинции. Да и не так-то просто найти что-то. Хотя я никогда этим не занималась. Газета с объявлениями, ну конечно! – позапрошлый век там, а не варианты. Ты даже не представляешь, что это могут быть за варианты! Володя! Сколько ждать тебя можно! Он у меня деликатный, не хочет мешать…
Ивета понимающе кивает, Нина ставит перед собой тарелку, задумчиво разглядывает Ивету и нервно постукивает черенком ложки о стол.
– Ты ешь, ешь… Очень изменилась, и не узнать. Внешне, я имею в виду. Раньше ты такой не была… Но на что ты собираешься жить? Здесь туго с работой, тем более – со специальным образованием. После увольнения хоть нормально рассчитали? Всегда нужна финансовая подушка. Это тебе сейчас кажется, что многого не надо. Хотя одета ты стильно, только мрачно. – Нина одаривает ее легендарным взглядом Лорен на декольте Джейн Мэнсфилд. – А говоришь, многого не надо. Давай, рассказывай…
Иве неудобно говорить и есть одновременно, замешкавшись, она поднимает ложку и снова кладет в тарелку.
– Если рассказывать нечего, значит, несчастная любовь. Он изменил?
Ива отрицательно качает головой, говорит: мы просто расстались, замечает на клеенчатой скатерти тонкий порез, думает, что это неплохая идея – представляться брошенной.
– Что значит – просто? Он ушел к другой, да? А ты сбежала. Зализывать раны. Нет чтобы остаться! Сразу сдала все позиции, не надо было сбегать.
Ивета снова берется за ложку, разглядывает ее, словно на ней есть рисунок. Володя высовывает голову из-за двери, но тут же ее закрывает.
Нинин смех похож на чирканье спичкой. Она говорит: у тебя совсем плоский зад, ты просто вопиюще худая, а я не даю тебе поесть толком. Пожениться? Да, собираемся, хочется красивую свадьбу, шикарную, такую, знаешь, чтобы все
