возможно, проще было бы стать безрассудной и непредвзятой. Такой обычной, земной до жути, кого никто не вправе обвинить в эгоцентризме. Я бы даже могла выйти снова замуж, разделить с суженым все свои тревожные мысли, волноваться из-за наличия пыли и отсутствия нового ковра на полу, стиральный порошок – лучше тот, где есть голубые крапинки. Постарайся я немного, и сумела бы нравиться свекрови и ее подружкам, и записывала бы кулинарные рецепты в книжку, навсегда покончив с музыкой, навсегда завязав с рифмами. Но нужно признать, что однажды ты уже проиграла, Ива, и вряд ли сделаешь ставку на новый брак, поэтому позволь себе окружиться людьми, сбегая от одиночества, боли и коньяка, позволь им себя ненавязчиво спасти.
– Слушай, я посмотрю, как он там, – говорит Нина. – Может, ты бы хотела гренков – с чаем, на ночь, плюнув на диету?
– Ты думаешь… Если ты хочешь…
– Ну и прекрасно. Молоко и яйца в холодильнике… Где же батон? Да вот он!
– Ты полагаешь, я могу их приготовить?
Разумеется, она не может их приготовить. Трудно объяснить это Нине.
– Но ты же знаешь, как поджарить гренки? – не уступает Нина, лукаво улыбаясь.
Да, я знаю. Я прекрасно знаю. Я делала гренки в прошлой жизни, на своей кухне. Но миска, в которую я налью молоко, – ее, чужая миска, и батон, который нужно нарезать ровными частями – чужим ножом, демонстрируя умение и легкость, и масло на сковороде, которое будет ворчать, и Нинин Ядолов, который, не дай бог, примется ворчать тоже…
Но Нина уже смеется и кладет батон в хлебницу.
– Я пошутила, пошутила, – говорит она. – Неужели ты думала, что я могу всерьез предложить тебе, моей гостье, жарить какие-то дурацкие гренки? Нет уж, хочу задницу как у тебя. Никакого мучного на ночь.
Я не родилась с умением и знаниями кухарки, которые обязаны присутствовать у всех представительниц женского рода. Если бы я была не просто гостьей, а подружкой, частенько забегающей поболтать, Нина непременно однажды поставила бы меня у плиты. Ей невдомек, что такие, как я, не всегда могут собраться и твердой рукой нарезать хлеб даже на собственной кухне, что уж говорить о чужой.
– Все нормально, улегся. Ох уж эти мужчины! Как дети иногда, честное слово. Ну что, Ивка, будем тебя сватать? – Нина насухо вытирает раковину, с любопытством поглядывая на нее.
– Нет. Мне нужен наш город в качестве места силы, для того, чтобы забыть, не для того, чтобы писать новую историю.
– Понимаю. Иногда вдруг представлю, что с Володей что-нибудь случится или мы расстанемся, и думаю: как буду дальше жить? – Нина присаживается рядом с Ивой, берет ее руку в свою. – Некоторые люди умеют прогнозировать свою судьбу и с улыбкой выходят из неудач, даже самых скверных. Мне казалось, что ты к ним принадлежишь, по крайней мере раньше…
– Обстоятельства оказались сильнее всех прогнозов и программ. И меня. А потом потерялся контроль. Но у меня еще есть дела, так что. Я как-нибудь тебе потом все расскажу, не сейчас.
Тебе нужно отдохнуть, хорошенько выспаться, все заканчивается, даже самые тяжелые времена, да, Нина, наверное, так часто говорят, возможно, это действительно правда, я рада, что ты приехала, мы не виделись – сколько? – лет восемь, не меньше, все еще наладится, вот только куда же тебе пойти работать, если ты по специальности не хочешь, ничего на ум не приходит, в дом культуры только если, как думаешь? – мне кажется, закладывают они там много, а что, если в библиотеку – конечно-конечно, не люблю спать в новых местах, но в последнее – я постоянно пребываю в сонном царстве: такая защитная реакция организма… Если что, зови меня или постучи в стенку, пойду, Володя засыпает быстро, видит уже десятый сон… Угу, да, удобно, удобно, не волнуйся, да, спокойной.
В какой-то момент она взглянула на Женю со стороны и удивилась, до чего хороша ее девочка. Ее девочка, как странно, неужели это она дала жизнь вот этому чуду с белыми бантами, и было мучительно, и было больно, невыносимо, душно, смертельно? Как показала практика, больше всего на свете ей не понравилось рожать, но что теперь об этом говорить.
Такое впервые с ней. Это болезненное чувство обожания и восхищения, ни с чем не сравнимое понимание, что ты – обладатель сокровища, к тому же еще и его автор.
Что-то изменилось в одну минуту. У нее появился повод для гордости. Всего лишь ребенок, который поначалу, как все: ревел, безумствовал, срыгивал, температурил и делал в штаны. С которым теперь так легко договориться: нельзя брать чужое, не плачь, до свадьбы заживет, давай выпьем таблетку, смотри, это специальная крышка для унитаза, твой персональный трон. Всего лишь: девочка. Всего лишь: целый мир. Она создала этот мир. (Женя-старший тоже участвовал, но он просто Создатель № 2 – он заменяем – этот второй участник таинства, верно? – им может быть любой рандомный мужчина, не способный выносить и предъявить Мир миру, не так ли) Она и подумать не могла, что в ее силах так много. Это она прошла этапы линялой фланели пеленок и зловонных памперсов (свое – не пахнет!), она вытирала сопли и помогала растить конопляные волосы с частоколом металлических заколок, она читала сказки и учила переходить дорогу, она каждое утро наряжает Женю, украшает эту созданную ею жизнь, передает из рук в руки воспитательнице, забирает из сада и кормит ужином.
Конечно, Женя самая красивая девочка в группе. Конечно, каждая мать думает так о своем ребенке. Но надо же, оказывается, она такая же мать – нормальная, как все, она думает, как все, и для нее во всем этом есть смысл (а ведь очень долго казалось, что все бессмысленно!).
Она учит новую жизнь – жить. Пока с ее, материнской, помощью.
Не надо убегать вперед, нужно взять взрослого за руку. Не надо плакать, Женька, если что-то не получается. Нужно сказать: мама, помоги!
Мамаомоги! – зов по любому поводу. Не только призывный клич о помощи. Чаще попытка завладеть вниманием и привлечь к игре. Дочери никто не сказал, что следует говорить: идем играть! И Женя кричит, как пересмешник: мамаомоги!
В первые дни после возвращения на работу она страдает. Уходит за ворота и не может сдержать слез. Чувствует себя предательницей. Кому Женя скажет: мамаомоги, если ее обидят другие дети? Углядит ли воспитательница за дочерью на прогулке? – она такая шустрая, лезет на самые высокие горки, а в группе так много детей. Не забудут ли ей надеть на прогулку куртку? – сегодня сильный ветер. Что она там ест? Как она там спит? (Женя-старший подливает масла в огонь: кому нужна эта твоя работа. Какие-то жалкие гроши, во имя чего? Разве он недостаточно зарабатывает? Женя-старший ведет себя как Господь-всеблаг. Добродетельное упорство, снисходительный тон, игнорирование ее желаний и обесценивание ее значимости и заслуг. Похоже, дочь – единственное свидетельство ее состоятельности в его глазах. Похоже, такое положение его не устраивает. Но и ее, ее тоже.)
Тем временем Женька чувствует себя превосходно. Хорошо ест. Крепко спит во время тихого часа. Безропотно надевает куртку. Мирно ковыряется в песочнице с другими детьми и не делает поползновений в сторону запрещенных горок. Когда что-то не получается, кричит воспитательнице: мамаомоги!
Произошла еще одна перемена. Уколы ревности чувствительно задевают материнское самолюбие. Ее девочка прекрасно без нее обходится. Новый мир заселяется другими персонажами, не только отличными от матери, но и взаимозаменяемыми. Новый мир превращается в независимое государство. У него своя конституция и свои законы. И в этом есть какой-то новый смысл, какие-то новые правила игры, которые следует принять и понемногу изучать, не спеша в них разбираясь.
Никогда нельзя быть уверенным, что ребенок отблагодарит тебя за свое появление, но всегда можно надеяться на то, что он найдет смысл своего существования.
Острым леденцом, ранящим нёбо, железной хваткой судороги в голени, которую лихорадочно растираешь (но без толку!), так является память, иногда прыгает на голову незадачливым воробушком, топчется
