небоскребов. Женя посмеивался над ней. Кажется, он вообще перестал принимать ее всерьез. Утверждал, что она слишком много пишет, вследствие чего слишком рассеянна, слишком несобранна, слишком невнимательна, ей нужно просто какое-то отдохновение для души. Но ей вдруг стало начхать на его слова. Все души разные. Темпераментная душа не станет вышивать крестиком. Пусть, пусть призрачный мотылек окажется обыкновенной ночной молью. Если она разрушена до основания, пусть хоть один камень останется на могиле ее иллюзий.
Каждый композитор пишет на своем диалекте, но эту Вавилонскую башню не способен разрушить даже Бог. И только равнодушный не заблуждается. Только ищущий способен сотворить нечто новое. Так я начала. Как всегда. Понимаешь, я слишком мало сплю в последнее время, пишу кое-что… Нужно возвращаться к режиму, но меня просто переполняет вдохновение, оно меня жжет изнутри, пылает в груди, как бенгальский огонь. Кстати, об огнях. Мне очень хорошо зачинили то платье, которое я прожгла на Новый год, почти ничего не видно. Так вот. Я рассказывала ребятам о Скрябине и его философии, о том пожаре сердца, с которым на протяжении десяти лет он создавал «Мистерию», нет, я не хочу кофе, спасибо, меня немного мутит… я же не знаю, какое у меня давление… вот я без конца и думаю об этом, наверное, завидую, мне бы и в голову не пришло создать симфонию, где музыка сочеталась бы с цветом, светом, запахами, движущейся архитектурой. При этом нельзя сказать, что я его большая поклонница, кстати, ты знаешь. Дело не только в том, что асимметричный лад, мне нравится атональная музыка, я сама любила играть такое раньше… И если говорить об экспериментах, то Восьмая симфония Малера занимает меня не меньше, но у Скрябина был цветной слух все-таки… Все-таки, наверное, я просто увлеклась. И рухнула, как эта самая движущаяся архитектура. До сих пор не могу понять, как это произошло. Нет, я не ударилась головой, откуда сотрясение, кажется, я очень легко отделалась… Только у меня постоянная нехватка воздуха… дышу, как рыба на суше. Довольно давно такое состояние. Наверное, и коронавирус сказался в какой-то мере… Не знаю, но говорят, последствия бывают отсроченные. Анализы я сдавала недавно, гемоглобин сто тридцать, это даже больше нормы. То есть хорошо. Ты же видишь, как в классах сейчас жарко. Топят, просто дурдом, как топят, с этими новыми стеклопакетами невыносимая духота. Ну и все молнии и зигзаги скрябинского света ударили в меня, я просто не устояла на месте! Да, я уверена, что не нужно никого вызывать. Ну что мне сделает врач? Укол от обморока?.. Понимаешь, если я не буду рассказывать им сверх школьной программы, я не смогу увлечь их музыкой. А Скрябина я хочу сама переосмыслить. «Мистерия» своенравна для своего времени, но сейчас, чувствую ли я этот огонь сейчас, спустя сто лет? К тому же у него такая странная судьба. Но стыдно так, стыдно! Учительница, которая грохается на пол посреди урока. Что они подумали? Без сомнения, жутко перепугались. Что сказал Марк, когда ворвался к тебе в кабинет?
– Я думаю, ты беременна, – сказала Тимофеева.
– Сами видите, квартира чистенькая, мебель, все условия, цена небольшая, а сколько нам, старикам, надо-то? Жила здесь у нас девочка-студентка несколько месяцев, что-то ей тут не приглянулось, ну и ладно… Вот, можете смело открывать секцию, места много и шкаф не нужен, и для вещей, и для одежды вполне хватит, видите, мне семьдесят два на Рождество стукнуло, чего уж там, нам с мужем уже не до одежды, так что я прибрала здесь все свое…
Комната насторожившаяся, нахохлившаяся, как пеструшка, аляповатая и глупая, кричащая и старомодная, заставлена разномастной мебелью, беспомощно пригвожденной к стенке, путающейся в собственных тенях, жмущейся по углам. Толпится очередь из секционных полок, тумбочек с телевизором и без, полированного стола, кресла, дивана в роли кровати, очередь – желательно на вынос вперед ногами, вот какая. Советская комната пролетариев, не отягощенных изысканным вкусом. С коврами и люстрой, с хрустально-фарфоровым изобилием на каждой несвободной полке: статуэтки и рюмочки, бокалы и салатницы, три разных цветных сервиза на шесть персон. Все остальные ниши уставлены старыми открытками, небрежно прикорнувшими к миниатюрным вазочкам, и черно-белыми фотографиями молодой девушки с одутловатым болезненным лицом.
– А это карточки моей дочки, и квартира ее. Хотите – можете их убрать, если мешают, все можете переделать по своему усмотрению… Кухню вы видели, если кран в ванной начнет подтекать или еще что… – Хозяйка неопределенно разводит руками. – Павел Сергеевич, муж мой, приедет, починит, вы согласны? Как? Вам подходит? Запах? Не знаю, может, и специфический, может, от ковра, не знаю, я не чувствую: мне привычно. Все можете поменять, что хотите.
Вета достает из сумки кошелек, хозяйка с любопытством следит за ее движениями.
– Вот и славно. Ключ я вам отдаю, телефон мой мобильный записан на календаре в прихожей: это я по старинке, чтоб не забыть; звоните, Иветочка, если вдруг какая посуда понадобится, звоните, мы-то за городом живем, в доме, там воздух получше. Павел Сергеевич – он-то меня на пять лет старше – любит за городом. Пора, пора приобщаться к природе, сейчас – что? – больше проблем, чем радости, но ничего: через месяц начнем сажать, копать, огородик у нас хороший, картошку посадим – все свое у нас, а Павел – это третий муж мой – с руками, землю любит, вот и не живем здесь: воздух, воздух…
Ивета обводит взглядом комнату, как человек, которого ненадолго пустили посмотреть чужую жизнь. Замечает шероховатости на ковре, пятнышки на скатерти, несимметричных солнечных зайчиков на обоях. Прислушивается к своим ощущениям. Кажется, до сих пор она не вполне отдавала себе отчет в своих действиях. Здесь, конечно, нельзя жить, но вполне можно умирать. Ивета идет в кухню, окидывает взглядом стены, сплошь заклеенные журнальными вырезками и плакатами с изображением природы – от этого фотоизобилия рябит в глазах, возвращается в комнату, с высокомерием бездомной выискивает, чего не хватает в этом бардаке.
Книг. Вот чего. Когда книг мало, это вызывает беспокойство. Каждая новая книга бросается в глаза и норовит быть прочитанной. Когда книг много, что-то уравновешивается. Тогда не важно, сколько их – сто или сто одна.
Она всегда расставляла книги по росту, потому что по цветам мама не разрешала. По цветам ты все перепутаешь, классиков и современников перепутаешь, нельзя Пикуля рядом с Гюго ставить, что с того, что они синенькие и про историческое, это наш советский писатель, а то – француз, Пикуль тоже звучит как француз, нет, не нужно, все равно.
По росту мама разрешала, но только в пределах границ полки, на которую собственноручно определяла заранее тот или иной опус.
Самой высокой была «Энциклопедия молодой семьи», разительно контрастировавшая с четырехтомником Пушкина, причем не только терракотовой суперобложкой, но и содержанием, однако переставлять энциклопедию все равно было бессмысленно, она оказывалась чуждым элементом на любой полке.
Книги влекут, манят, заискивают, соблазняют, зовут, поблескивают золочеными корешками, высовывают тканевые язычки капталов, искушают шрифтами и словами, шелестящими страницами и гладкими обложками, книги притягательны и умиротворительны, с ними не соскучишься, это без них – тоска смертная. Она перечитала всю домашнюю библиотеку до пубертатного периода, то есть к периоду полураспада – перехода из девочки в девушку – уже успела ознакомиться не только с Калевалой и Упанишадами, но и со старательно утопленной между ровными рядами постельного белья на верхней полке секции «Гармонией интимной жизни», элегантно обернутой в передовицу газеты «Совершенно секретно». К тому же мама предпочитала всевозможную эзотерику, энциклопедии, поваренные книги, словари, эссе и мемуары. Она читала и забивала полки нехудожественной литературой, усердно стремясь опробовать на практике гадания, рецепты и всю ту прикладную чушь чужих измышлений, которая ей предлагалась. Дочери оставалось лишь удивляться тому, насколько у них разные пристрастия. Но когда в доме не осталось ни одного печатного издания, которое бы она не исследовала своим пытливым взором, Ивета решила, что тоже непременно станет продавцом книжного магазина,
