как мама, чтобы всегда иметь под рукой эти сокровища на любой вкус, возраст и притязания в любое время дня и года, любоваться и наслаждаться ими, вдыхая запах новоприбывших из типографии и щекочущую нос пыль постояльцев стеллажей.
Однажды страшная догадка осенила ее провинциальный ум: увы, продавцы книжных магазинов, в сущности, считают больше, чем читают. Впрочем, как всякие другие продавцы всякого другого магазина. Считать Ива категорически не умела. В этом она определенно пошла не в мать. Это озарение, помнится, повергло ее в отчаяние.
В общежитии столичного училища Ивета думала о судьбе своей библиотеки. Об их с мамой книгах. Что Другая со своим сыном, поселившиеся в ее квартире, с ними сделают? Сдадут в макулатуру или просто выбросят? Это единственное, что она забрала бы. Но некуда.
Может, это судьба? Можно стать владычицей бумажной, государыней в царстве слов и снов, картотек и формуляров. Библиотека. Нина права, действительно. Неужели ее не возьмут в библиотеку? Да хоть бы уборщицей.
Здесь неприятно пахнет, кошачьей мочой, нужно проветривать долго – лучше купить освежитель воздуха с каким-нибудь романтичным названием, вроде «Французская роза». В комнате сейчас полумрак, потому что на улице уже темнеет, смазаны предметы, я их еще не до конца разглядела, наверняка здесь есть привидения, и так далее в том же духе. Вид из окна – обыденный, совсем не открыточный вид, как любой другой двор – такой двор: кое-где лежит снег, большие лужи, припаркованные машины, люди изредка выходят из подъезда, вороны прыгают в невидимые «классики». А дальше – за пределами двора, на порядочном расстоянии, которое вписывается в мой личный горизонт, – лесополоса, бурые скелеты деревьев с прическами из серых облаков. Резко заканчивается город – обрывается, такое мне попалось место. Время здесь – уже ясно – очень медленное, дни – бесполезные, затянутые, как романы Кафки, можно прожить в таком городе много жизней, в любом случае бестолковых, сутки ощущаются неделей, месяц, вероятно, годом, через неделю – опишу подробнее. Но этот район неизученный, еще вызывает интерес, я никогда не бывала здесь прежде – это как с новой игрушкой, которая радует глаз только до поры до времени, город – понятие одушевленное, лишь когда его замечаешь, а я – не кошка, не привыкаю к месту, мне все равно, где жить.
Она отложила ручку, машинально включила телевизор – без звука, просто картинку. Он транслировал какие-то таблицы и спортивные соревнования, Ивета тут же выключила его, подумала, не зажечь ли свет, подумала, что при свете все станет гораздо сложнее, свет сможет продемонстрировать только ее обездоленность, пусть будут фантазии, сейчас они предпочтительнее правды, сейчас она привечает иллюзорный мир, путающийся у реальности под ногами. Свет – убийца желаемого, а желаемое всегда лучше действительности.
Она открывает балкон (хозяйка сказала – не балкон, а застекленная лоджия), оттуда ощутимо тянет холодом.
На стене балкона размашистым, похожим на детский, почерком – белым мелом на серости бетона – написано: «ЗОЯ». Ивета берет тряпку – грязную, пыльную, будто специально оказавшуюся на полу, стирает «ЗО». «Я» остается один на один с Иветой, удивляющее своей кричащей бессмысленностью. Буква-отражение. Одушевленная запись. Большая голова на ножках. Вета чувствует себя не в своей тарелке, ей становится жаль себя, она вспоминает, что давно не плакала, что с тех пор, как разрушилась ее жизнь, она все чаще думает о себе в третьем лице.
«Я». Место-имение. Выходя на балкон, она всегда сможет найти себя на какое-то мгновение.
Ивета бросает тряпку, выглядывает на улицу. В свете едва мерцающего фонаря различимо – несколько шагов по диагонали от скамейки – привидение. Сохнущее белье на веревках – в такое время года, в такой час, бог ты мой. Недвижимо свисают длинные белые рукава рубашки, страдальчески тянущиеся к земле, большие черные брюки имитируют сами себя в изгибе, майка-безрукавка таращится горловиной, похожей на букву «о».
Так развешивали белье в этом городе и в ее детстве. Когда летом не везло с погодой, белью не удавалось просохнуть до конца. Она бежала снимать его раньше, чем начинался ливень. Почти всегда успевала с первыми огромными каплями сдернуть его, собирая в охапку.
«Ветка! Гроза, гроза! Снимай!»
Она плотно закрывает раму, смотрит в окно сквозь свое отражение на лесополосу, отделяющую высотки, индустриализацию, прогресс от заиндевелых огромных пустых полей, зеленеющих летом, плодородных или никчемных, потом смотрит на себя, едва различимую на стекле в этот час в жидком свете уличного фонаря. Зачем она здесь?
Ну почему никогда не уезжаешь ты!
Неправда, она уезжала, один раз даже на трое суток, в гостинице ночевала с директрисой, в обшарпанном номере с тумбочками, у которых не закрывались дверцы от старости. Ничего странного в этом неуюте она тогда не почувствовала, комната была тем, чем была, – изолятором временного пребывания, но очень хотелось одноместный номер. Чтобы было по-человечески комфортно, чтобы не испытывать стеснения, чтобы всякий раз, открывая чемодан, быть уверенной, что в него не заглянут через плечо, чтобы ее зубная щетка свободно себя чувствовала в пыльном казенном стакане (нет, это не пыль, это настолько вытертая пластмасса, фу), чтобы ее личный рулон туалетной бумаги был заведомо неприкосновенен, чтобы ее бюстгальтер беззастенчиво мог расположиться на любом из двух шатких стульев, ее расческа – валяться как попало, безумно ощетинившимся дикобразом, не заботясь о наличии неприлично скопившихся волос. Чтобы не приспосабливаться, не думать об очереди в ванную и греть воду на чай неубиваемым кипятильником когда вздумается, хоть в три часа ночи, не соблюдая условностей и тишины.
Но вышло иначе, конечно. Сплошной дискомфорт и похрапывающая соседка, с которой пришлось сохранять дистанцию и субординацию, даже когда утром они перепутали одинаковые мыльницы и дружно посмеялись (может, считалочка рассудит, где чья? – у меня так дочь делает, мой сын тоже в детстве…), несмотря на неглиже.
Трое суток она провела в командировке в чужом туманном городе, который даже не успела разглядеть, и две ночи подряд думала о том, действительно ли Женька не скучает по ней, как утверждает по телефону, хорошо ли спит без нее, спит ли вообще.
Она уезжала. Ненадолго, конечно, и все-таки. Женя уезжал «по делам фирмы». Чтобы «не подвести отца, его старания и труды». Она не вникала. Его командировочные дела могли длиться неделю или даже две. У мужа были дела, а у нее так – делишки.
Женька не просто скучала по папе, она горевала. Она говорила: ну почему никогда не уезжаешь ТЫ. Могла без нее обходиться. Папина дочка. Мать опостылела ей. Три года декрета. И всего два года работы. Но какая там работа, всегда у нее есть время забирать Женьку из сада и водить в сад, а у любимого папы – никогда нет. Папино фото зацеловывается и прижимается к груди перед сном. Ее фотографию даже распечатывать не стоило. Она и без того вечно маячит у дочери перед глазами. Возвращаясь после редких минут отсутствия, она получала отчет о том, как двум Женям было весело. Даже если они просто пялились в телевизор с фильмом каких-нибудь ужасов 18+ и не включили ни одного мультика. Эти двое, сооружающие палатки из двух одеял и воображения, тяготились ее вечными страхами перед сквозняками, острыми ножницами, кишечной инфекцией после плохо вымытых продуктов, падением с опасной высоты. Этим двоим ничего не стоило пропустить обед и проигнорировать ужин. Но она надеется. Что эти двое – снисходительно, а как иначе! – выслушивающие ее наставления, остаются под колпаком флюидов ее самозабвенной материнской преданности и контроля – даже в ее отсутствие. И нет, она не ревнует, разве что немного завидует. Умению быть такими беспечными, как Жени.
Хотела убежать от прошлого, как Лавиния Фуджита из Венеции, а нашла лавину воспоминаний и заблудилась. Оказалось, что рядом с той жизнью, в которой я благоденствовала восемь лет, есть другая, которая тоже могла стать моей.
Этот город, где меня никто не ждал и отчего заведомо было пусто внутри, с такой очень слабой весной и совсем маленькой историей, с глазами талого снега на асфальте и шелухой семечек на перроне – я сразу захотела его сменить,
