помнить? – продолжала Тимофеева. – Я же видела его стопятьсот лет назад, на твоей свадьбе. Он передавал тебе привет. А я спросила о твоем. Виталий сказал, что у него все хорошо.
Я старалась смотреть в тарелку, потому что точно знала, что Тимофеева смотрит на меня.
– У него двое детей. Мальчик… Семь, кажется, лет назад родился… Да, кажется, семь. А девочка еще маленькая…
– Да-да, – сказала я. – Я знаю.
– Знаешь? Но откуда?
Я принялась что-то врать. Сочинять, что виделась с ним во время отпуска в Черногории. Это было не очень сложно, тем более что он действительно там был, просто получалось немного нескладно. И Тимофеева тоже вроде бы что-то еще рассказывала. Я слабо соображала, что именно. Стало горько, даже во рту такой полынный привкус и сырнички комом в горле. Кроме горечи, еще много-много какого-то неясного чувства поселилось во мне. Ревности? Смятения? Обиды? Разочарования. Гордыни. Самолюбия. Чего? Жало, буравящее внутри, не имело названия. Еще за столом я начала задаваться вопросами и анализировать, почему мне так: больно? Неприятно? Досадно? Почему мне так.
На самом деле ответ я знаю. Просто не знаю, как с этим жить.
Ей нравятся музеи, но по музею Жениной бабушки она ходить не любит. Есть нечто противоестественное в этой антикварной квартире, где сложно передвигаться, не задумываясь о цене каждого неверного шага. К тому же всякий раз она испытывает легкое замешательство, когда ей представляют какой-нибудь салатник как нечто одушевленное. Должен же быть предел власти у этих предметов. Ведь даже к самым близким людям там не питают столь пылких чувств. Она заметила, богатые часто играют в других людей. Только вряд ли каждый получает жизнь по заслугам. Просто некоторым больше везет.
Сегодня у Жениной бабушки день рождения. И гости. Может быть, необязательно идти сегодня? Почему бы не разграничить: праздник для друзей и праздник для семьи.
Это хлопотно, говорит Женя-старший. Это накладно. Мама устанет. К тому же две ее лучшие подруги и Ольга Павловна с мужем – какие это гости. Это почти члены семьи. Нельзя быть такой предвзятой.
Нельзя. Она берет себя в руки, надевает улыбку и лучшее платье, идет туда, где все пропитано притворством и нафталином, сплошной фарс, жеманство и наигранность. Женька не тушуется в этой атмосфере, в отличие от нее. Женьке здесь нравится, как любая девочка ее возраста, она приходит в восторг от волшебных вещей, стоящих баснословных денег.
Бидермейеровский столик накрыт лучшей кружевной скатертью (Бельгия, 1840 год), на ней большая хрустальная ваза с печеньем, фруктовница (фарфор, роспись, позолота. Франция, 1894 год), сахар только кусковой, иначе невозможно продемонстрировать антикварные серебряные щипцы с эмалью, 1910 год, отличное состояние. Они стоят как вся ее зарплата.
В центре ваза с цветами (Королевская берлинская мануфактура, XIX век). Вокруг тарелочки с тартинками, ветчина с огурчиком, бутерброды с форелью, на серебряном подносе серебряные вилочки, ложечки, мельхиоровые ножички. Она на минуту задумывается, что дороже: икорница или ее содержимое. Теряет аппетит.
Женька кричит: бабушка, можно я поиграю с этими собачками?
Бабушка рассаживает гостей, подружки садятся по одну сторону стола, Ольга Павловна – по другую. Ее муж пытается пристроиться рядом, но получается – сбоку, Ольге Павловне требуется много места. Она полная, сильно накрашенная, ее пестрый наряд режет глаз, контрастирует с гармоничной атмосферой гостиной.
Женькины вопли тоже контрастируют:
– Ну ба, ну можно?
Бабушка хватается за сердце.
– Нет, Женечек, это не собачки, это редкие статуэтки, клеймо ЛФЗ. И это не дядя с тетей, это «Вакх» и «Вакханка», Копенгаген, начало ХХ века. Кто такая Вакханка? Это жена Вакха. Кто такой Вакх? Подрастешь – узнаешь.
Женьку отвлекают австрийской шкатулкой из красного дерева. Именинницу просят к столу. Произносят тост, восхищаются личными качествами новорожденной и ее примерной семьей.
Едят. Как можно тише орудуют приборами на тарелках Императорского фарфорового завода.
Ольга Павловна рассказывает о чудесной посудомоечной машине, которую они с мужем приобрели на днях. Подумать только, какая экономия воды и сил.
Подруги расхваливают сочную форель. Потому что бывает сухая.
Женька ходит кругами вокруг дубового книжного шкафа европейских мастеров. Достает Достоевского – книгу, которую легче всего вытащить, недолго думая, протягивает ее Ольге Павловне – она яркая, привлекательно болтливая и ближе всех сидит:
– Почитай мне!
– Милая, ко взрослым принято обращаться на «вы». Нужно говорить: почитай-те.
– Я не хочу, чтобы мне читали все, – заверяет Женька. – Только ты одна. А почитай-те – это когда много.
– Если взрослым тыкать, тебя сочтут невоспитанной.
– Нет, «почитай-те» – говорят только царям, – возражает Женька, неумолимая, как капитализм.
– Милая, так говорят всем взрослым, не только царям. А тыкают только не-ве-жи, – умничает Ольга Павловна.
– А ты – га-ма-дрил, – заявляет Женька. – У тебя такие же большие красные щеки, как у него – попа.
Присутствующие ошеломлены. Ревизор, немая сцена. Страх, стыд и восхищение.
Женька дуется, бросает на пол книгу и уходит к резной консоли, изучать бронзовые часы с римскими цифрами.
Женькиной маме смешно, но смеяться она не смеет, ждет, когда кто-нибудь – Женя-старший? – обратит сказанное в шутку. Но он бросает на нее взгляд, который трудно расшифровать, и предлагает обновить бокалы.
Страшнее смерти может быть только жизнь.
Сильнее жизни может быть только смерть.
Явилось в голову ночью, такая пришлая мысль – всегда отзвук чего-то невысказанного пока… Но это, конечно, соседи – живые трупы, наводняющие этот дом, разносчики вредных микробов сплетенных – заискивая передо мной на лестничной площадке, старушка-погремушка: «Знаете, знаете, знаете, почему вам сдают? Потому что ихняя дочка-то померла: прям посреди кухни упала – неживая. Не нужна им квартира энта больше, не нужна без ей». Морщусь и спускаюсь вниз, пока она продолжает свой маньячный рассказ.
Вчера долго смотрела на фотографии этой бывшей девушки. Ну, конечно, у нее нездоровый вид, такой несоответствующий жизни, я отметила это сразу, но все-таки думала: вдруг вышла замуж и уехала далеко, куда-нибудь на Север?
«Милая Нелли! Поздравляю тебя с днем рождения! Мама и Пав. Сергеевич».
Такими открытками (+ Новый Год, 8 Марта) уставлена вся квартира, даже в кухне на холодильнике два таких послания.
«Милая Нелли», уезжая на Север: Мама! Муж-полярник сказал, куда так много вещей я оставлю у тебя все свои фотографии и ваши с отчимом открытки как-нибудь потом я все заберу как-нибудь потом в другой раз присылайте мне лучше теперь открытки в каждом письме для новой коллекции не скучайте без меня смотрите чаще вспоминайте долго протирайте от пыли я буду рядом следить за вами со всех сторон берегите себя берегите меня я ваша формула любви меня выдумали чтобы забыть но до свидания всегда есть надежда на встречу
Звенят столовые приборы, что-то щелкает в стене… Отчего это может быть? – эти незаметные колебания в воздухе, такой резонанс, неугомонная душа квартиры. Но в души вещей и места я не верю, знаю, в чем причина на самом деле. Здесь была смерть. Почему-то хозяйка это скрыла от меня, видимо переживала за мою психику. Здесь, вообще, все странное, и особенно соседи.
Они изучают меня, как шпионы, всегда поочередно выходят на лестничную площадку, реагируя на звук моей закрывающейся двери в любое время, я их тоже по-своему изучаю. Но, конечно, без особых эмоций и интереса. И, кстати говоря, хорошо, что второй этаж: неизвестно, что еще творится наверху… Иногда я сижу в комнате и представляю соседей за стенкой, очень неприятных с виду, мне они не понравились, и непонятно, что у них на уме, представляю, как они едят, лязгают, что-то делают, ложатся спать, встают по утрам – пустая пища для размышлений. Но какая есть.
– В любом случае я живущих людей как-то больше боюсь, чем бывших, – говорит Ивета Нине в ответ на ее телефонные расспросы. – За стенами – по обе стороны – очень странные женщины, при встрече они
