этот город, сразу же по прибытии. Может быть, я попала в неурочный час, может быть, стоит выждать и оглядеться, промелькнула подспудная мысль, что мне не все равно, надо же. Для равнодушного пассажира сгодится любая станция, хоть у черта на куличках, а тут. Пока я думала, где и каким психотерапевтом обзавестись, внезапно стала отличным аналитиком.
Я хотела найти себя ту, тогдашнюю, какой была до того, кем являюсь теперь, хотела пуститься на поиски отчасти забытых образов, чтобы вернуть себе автобиографию, чтобы не рехнуться от боли, чтобы снова ориентироваться в пространстве.
Если суждено падать в пропасть, подобно Алисе, то пусть это будет знакомая нора, думала я. Найду себе какой-нибудь старый дом, где при входе пахнет прелой картошкой и тусклым светом, все знакомо и нет посторонних, отмою его, наведу уют и развешу свои кружева. Вариант, что я не найду в этом доме себя, я как-то не учла. Не учла, что мне придется уживаться с этими небесами и с этими улицами. Хотя почему бы и нет, в конце концов. Ведь смешно даже думать о будущем. Будущего не существует, а смысл у жизни тот, который дает ей человек. Иногда он не может ничего придумать, и жизнь начинает походить на книгу с провисающим сюжетом.
И вот я стою и спрашиваю себя: с чем я осталась? Проще описать без чего. Без того легкого пожатия руки, без трепетного касания, которое кажется самым дорогим теперь, когда поздно стлать соломку, стою и оглядываюсь по сторонам, всеми брошенная, никто не смотрит мне в рот, никто не заполняет собой мое существование, никто не демонстрирует мне свою вездесущность. Разве не этого я хотела? Разве не я пыталась выстроить преграды, заборы, воздвигая шаткие стены, а порой и неприступную крепость ради краткого мига одиночества? Сколько раз мне приходила головокружительная мысль, какой прекрасной была бы моя независимая и свободная жизнь? Итак, все, что повторяется трижды, – сбывается. По крайней мере, в сказке. А у большинства сказок, как известно, несчастливый конец.
Когда это произошло, в какой момент, она уже и не помнит. Мама всегда была симпатичной, если не красивой, то манкой какой-то своей внутренней красотой. А потом вдруг будто сдалась, будто отчаялась. Ей едва минуло сорок, но она неожиданно перестала краситься, сначала исчезли губы, потом ресницы, на веках проступил неровный пигмент, мама начала превращаться в эскиз, замысел, раскраску по точкам родимых пятен и расширенных пор, с нотным станом морщин на лбу, которые больше не скрывал тональный крем, без макияжа ее белая кожа стала казаться рыжеватой, даже какой-то оранжевой, наверное, это были первые признаки болезни, наверное, мама что-то чувствовала – еще не зная и не страдая, уже зная и страдая от измен отца. Она впервые тогда подумала про старость. Конечно, сорок лет – это еще не старость, но. Ее приметы появляются то тут, то там: когда мама улыбается, вдруг обвисает нижняя часть лица, на животе образовался лишний жир, или что там, вообще, находится, отчего вдруг распирает этот живот у нее, как было на первых сроках беременности у их соседки, которая «где-то нагуляла девочку, а избавиться не успела». Хотел ли отец избавиться от нее, мечтал ли?
Когда это произошло, в какой момент, она уже и не помнит. Вдруг осенило: мама – родная, а папа – нет. Я – папина приемная дочь. Ничего маминого не было в ней, кроме такой же белой кожи. Все было в ней от отца: и пшеничные брови, и зеленоватые глаза, и зубы с небольшой щербинкой, но. Разве родной отец может испытывать неприязнь к своему продолжению? Эта неприязнь длилась всю жизнь, он не мог простить ей потерянной юности, ей или все-таки маме? – хотя внешне казалось, что маму он любил. Пусть когда-то, пусть как-то, по-своему. Но однажды, наверное, разлюбил, и мама сдалась, просто молча наблюдала, как отец отдаляется.
В четвертом, может быть в пятом, классе, наткнувшись на свое свидетельство о рождении, она прочитала то, о чем ей и так было прекрасно известно. Ее родители были ее родителями. Да и фотографии есть с самого младенчества, какие еще доказательства. Дети часто фантазируют сверх меры, только и всего.
О том, что мама – не родная, она узнала в день маминой смерти. Ее родная мать умерла при родах, а ее умирающая мать – очень любила ее родного отца. Все слишком запутано. Кроме одного. Не будь ее, папина жизнь сложилась бы иначе. С любой из этих женщин. А дочь вклинилась в нее своим появлением и смешала все карты.
Как она сказала?
Она сказала: «Ты не поверишь, кто мне устанавливал счетчик» – или: «Слушай, а кто мне устанавливал счетчик!», возможно, она сказала: «Ты ни за что не догадаешься, кто мне устанавливал счетчик», но, скорее всего, она сказала: «Ты не представляешь, кто мне устанавливал счетчик», потому что я тотчас представила его и даже едва не произнесла вслух, мол, ну кто же еще, он, конечно. Как будто он был сантехником. Точнее, электриком. Но в данном случае это все равно. Ибо он не был (и вряд ли мог стать) ни тем ни другим. Я вообще не представляю, почему я о нем подумала. Видимо, пришла пора. И нет, нет, я, конечно, не представляла, что он приехал устанавливать счетчик. Это такой оборот речи.
Первым, о ком я подумала, когда Тимофеева сказала: ты не поверишь / ни за что не догадаешься / слушай, ты не представляешь, – был он, вот и все. И я очень на себя разозлилась. Подумаешь, тоже мне. Хоть долго злиться мне не пришлось, потому что любопытство брало верх, и я вся превратилась в слух, а Тимофеева добавила: «Кстати, счетчик не получится спрятать в тот ящичек, который вы подарили мне на днюху, я так размечталась, так и представляла себе уже, но он очень маленький, по сути же это сундучок, да, ты не помнишь, что там было на этикетке, ладно, мой как-нибудь это обыграет. Конечно, тот старинный счетчик выглядел лучше и аутентичнее…»
Я молчала и походила на натянутую струну, готовую вот-вот лопнуть, но молчала и молчала, пока Тимофеева говорила о чем угодно, кроме того, кто именно приехал устанавливать счетчик. Внезапно она с какой-то насмешкой и, как мне показалось, облегчением сообщила: «О, мне звонит муж, наверное, хочет узнать про электропроводку», и вышла из кабинета. Я поразмышляла надо всем этим еще не более пяти минут и переключилась на детей: начинался урок.
А когда Тимофеева зашла ко мне спустя несколько часов, по обыкновению сразу заполнив собой все пространство, то снова дала понять, что мне и в голову не придет, кто ей устанавливал счетчик. Не сразу, разумеется. Сначала она велела протереть чашки, потому что ужасно проголодалась – она никогда не ленится таскать с собой на работу большой термос с кофе и какие-нибудь сырнички-пирожочки, удобно уселась за стол и даже словечком не обмолвилась об этом глупом счетчике. А я уже снова внутренне напряглась. Это чувство, посетившее меня утром, вернулось и не отпускало.
Когда мы начали есть, обсудив ее кулинарные способности и нехватку салфеток для вытирания пальцев от сырничков, она вновь подняла тему: я ж е т а к и н е с к а з а л а кто. А я, хочется надеяться, была величавой и равнодушной, как булыжник. Я ждала, пока Тимофееву разорвет от ее новости. У меня больше не оставалось никаких сомнений, что я узнаю что-то о нем.
Тем временем Тимофеева рассказывала: «Они приехали, уже повесили счетчик, да, сказали, что электропроводка – это к электрикам, а они – только по счетчикам, – и тут о н сел выписывать бумаги и говорит: "А ты меня не узнаёшь?" А я вижу – лицо знакомое. Так неудобно. Оказалось… Что это Виталий! Брат твоего».
У меня внутри что-то все же лопнуло наконец. Такое очень физиологическое чувство. Как после горячего укола, разливающийся жар. Но я постаралась ничем этого не выдать и не меняться в лице.
– Ну, откуда мне его
