колкими коготками по макушке, иногда выныривает из подворотни, я вглядываюсь в нее, как в темноту, мне от нее ничего не нужно.
Мне ничего не нужно, я очень устала, мы – очень устали: мое тело, лицо, волосы, душа, тонкая оболочка, толстая оболочка, мы все вместе жутко устали, только мысли мои неутомимы, корчатся, будто мимы, в попытке мне что-то доказать (много всего, на самом деле, чего только не), я желаю запретить их, как вагнеровский «Тангейзер», я желаю им небытия, забвения, вместилище переполнено, довольно.
Моя память любит преподносить сюрпризы, подсовывает мне свой кеш, всегда в подарочной упаковке: взгляни, поскорее, на содержимое, а теперь содержи мое.
А мне ничего не нужно. Я наперед знаю, что память вроде опостылевшего коммивояжера явит мне тебя, ведь это так естественно, не мочь без тебя жить, а на прощание пожелает вернуть дорогу к боли без конца, пока я желаю с этой дороги свернуть, а если можно, свернуть эту дорогу в ленту, в рулетку, в рулон.
Мне больше нечего нести сквозь этот мрак, ни факела, ни тлеющего огонька.
– О, Ива! Какими судьбами? – У парня, окликнувшего ее, заплетается язык, получилось: «Какими зубами». – Давно тебя не видел, пойдешь со мной в «Верасок»? Составишь компанию? Я зарплату получил… вчера. А сегодня опохмеляюсь, там уже открыли, пойдем.
Ей смутно знакомо его лицо, она пытается вспомнить, кто это, выдумать ему имя, но имена к нему не прикладываются, точнее, не прирастают, он – пустое место, может, она его и не знала никогда, а может, знала и забыла, почему забыла, если знала? Что-то паническое дрожит внутри, она потеряла память, у нее амнезия, приехали.
– Какими зубами, говорю, к отцу, что ли, приехала?
Она кивает и идет по узкой дороге частного сектора без тротуара, вперед, вперед, будто у нее есть цель, но отец твой не здесь живет же, Ив, я его видел как-то недавно, в «Вераске» как раз, а ваши встречались? Был у вас вечер встречи? – прояснилось, это какой-то безымянный соученик из параллели, которого она не помнит, не обязана помнить, извини, у меня дела здесь, говорит она, где здесь, да какие здесь дела, идем, я угощаю, – очень важные дела у меня, извини, он машет рукой в сердцах, она ускоряет шаг.
Улица напоминает холодное желе, немного содрогается от обилия замерзшей воды, дым трубит из печей что-то неслышное, свинцовая рябь маячит вдалеке. Дома стоят растерянно и обезличенно, подбоченившись или прикорнув к хлипким заборам, пыльные оконца многих веранд залатаны газетами, фундаменты щерятся кариозными выбоинами. Стены домов живые, говорящие, поскольку дерево и после смерти умеет разговаривать. Она узнает их, расшифровывает как уже виденные, смутное марево проявляется, как в детской раскраске после соприкосновения с водой. Чаще всего голубые или зеленые – эти стены летом становятся частью пейзажа, а зимой ностальгируют по прошлому мокрыми слезами на своих влажных досках. Не многие могут похвастаться белозубыми улыбками тюля, чаще в глаза бросается пронзительное отчаянье пыльных, порыжелых занавесок.
Ивета думает, как темно в комнатах этих домов, каким тусклым светом подернуты кухонные потолки, как черно в их загадочных чуланах и погребах, и мысленно вздрагивает.
Длинная улица, как безнадежная река, никуда не впадает, а, сделав излучину, выливается в шумное шоссе с грохочущими грузовиками и бесстрастными автолюбителями. Смысла в этих блужданиях – никакого, таскаться и смотреть через заборы на дома, напоминающие шатры вдовицы Юдифь, в надежде завести себе среди них друга – глупо.
Эта экзотика не для меня, думает Ивета. Придется искать квартиру.
Постоянно сбиваешься. Когда живешь такую длинную, однотонную жизнь, нет-нет да и собьешься. Споткнешься на какой-нибудь ерунде. Кажется, что эта ерунда может добавить красок в существование. Но лучше не сбиваться, не поддаваться соблазну. В конце концов, любое отступление от распорядка искушает слишком нереалистичными вещами, ты надеешься ухватить иллюзию за хвост и не только зря теряешь время, но и остаешься с носом. Споткнувшийся в попытке взлететь за призрачным мотыльком человек, сбитый с толку какими-то напрасными надеждами, – это не только нелепо и смешно. Потом он стоит как вкопанный и долго не может собраться. Оканемелый, как говорит маленькая Женя. Немым камнем на могиле бутафорских иллюзий стоит. Пока время утекает, ведь для времени не существует лирических отступлений и репетиций. Так что предпочтительнее следовать своему расписанию и ничему не верить. Для всей жизни одного расписания маловато, но многие сюрпризы, как бы их ни любил Женя-старший, множат многие печали. А мотыльков и Женька не научилась ловить, хотя сачок она ей купила самый большой из всех, что были в наличии. Просто к ловле бабочек дочь теряла интерес почти сразу после их стремительных кульбитов в воздухе, едва начав погоню. Молодец. Так и нужно.
Она сама не всегда помнит, когда значится среди участников жизни, когда нет. Кажется, только во время болезни осознает, что существует. Женя никогда не болеет, просто приносит из сада ОРЗ, грипп, ротавирусную инфекцию, температурит один день и радостно носится по квартире, пережидая инкубационный период, пока щедро одаренная ее болезнями мама отдувается за двоих.
Женя требует внимания, кукольный дом – только не картонный, мультики – только не музыкальные. Ей не нравятся ни стихи, ни песенки. У Жени с мамой нет совпадающих интересов и увлечений. Мама Жени выпадает из собственной жизни, в редкие минуты с удивлением обнаруживает себя на работе (когда кто-то окликает по имени) или в постели (преимущественно по выходным), в остальное время думает, что приготовить на ужин, чтобы порадовать Женю, какое платье надеть дочери утром в садик, какого цвета гольфики купить в магазине, и с воинствующим стоицизмом минует в этом магазине отделы своих интересов. Как и все мамы, утешает она себя. Абсолютно все мамы. В книжном она выбирает не бумагу для себя, а альбомы для рисования, не сказки, а энциклопедии.
Пожужжи, Женя, скаж-ж-жи: Женя Желает историй о Животных. У тебя почти получается, умничка. Историй о зверьках, птицах, насекомых и многовековых сородичах амеб и инфузорий-туфелек желает тоже. Женя – папина дочь, хоть ее папа вряд ли таскал домой майских жуков из столичных скверов, земляных червей, кузнечиков и лягушек. Когда-нибудь она притащит в квартиру блохастого щенка или кошку, со страхом думает Женина мама, уже сейчас не всегда хватает аргументов для предотвращения возникновения террариума.
Иногда она вспоминает о том, что когда-то писала. Что у нее была жизнь совсем другая, непохожая, зарифмованная, закольцованная, немножко лубочная, одиночная ее жизнь. Иной раз перед ее глазами начинает мельтешить вспышками, цветными сполохами какая-то фраза, и не отделаться. Бесконечно вибрирует в голове. Она останавливается. Оканемелая. Мучительно гадает: откуда это? Вспоминает: это ее, когда-то написанное. Но теперь даже не задумывается, хочет ли продолжать писать, у нее нет времени, чтобы задумываться и чтобы писать. А все чужие рассказы о вдохновении – чушь собачья, оно легко и бездарно разбазаривается, разбивается о быт, о невозможность одиночества, как траченные молью меха, которые больше не выгулять, – маячит в очереди на свалку, застывает в горле оскоминой, похожей на тугую пленку кипяченого молока. Вдохновение или нет, что-то живет внутри, но всякий раз, когда оно скребется наружу, на его пути возникает кто-то из Жень.
Поначалу это «что-то» она легко предавала, не придавала ему большого значения. Но постепенно начала походить на клубок пряжи, навылет пробитый спицами, ожидающий, когда спицы вынут и он превратится в изделие, распустится, пустится, наконец, во все тяжкие. Поэтому завела дневник, чтобы хоть как-то оправдать бессмысленность своего существования.
Но однажды оно вернулось – это «что-то», это «вдохновение или нет», – она его не привечала, но игнорировать не вышло. Считавшееся запертым внутри, обрушилось на нее извне, неотвратимое, как селевой поток. Она закрывала глаза и уши, доказывала, что это никому не нужно, и ей – ей тоже, но исподволь вырывала листочки в клеточку из тетрадей, потом украдкой прикладывалась к альбому для рисования дочери, как алкоголик к бутылке. И не могла остановиться. К тому же на работе бумаги было хоть отбавляй, она бросалась на нее с энтузиазмом такой величины, что на нем можно было построить несколько
