Даниэля Сальвадора он обязан пойти. Повезло Тимофеевой, ее старшему сыну семнадцать, он любит орган и точно составит ей компанию.
Сегодня я не нуждаюсь в компании, достаточно пары капель любимого Lutens на запястье, тридцать грамм кальвадоса на ужин – Мечик прячет его от меня (и от себя заодно) в нижнем кухонном шкафчике – и тишины.
Если человек живет в многоэтажном доме, он никогда не один. В горе и в радости, болезни и здравии волей-неволей он коротает свой век под паноптикум телепрограмм за стенкой, бьющиеся в экстазе стиралки, стоны чужих оргазмов, визгливый лай чужих собак. Всегда есть вероятность, что вы заходите в туалет одновременно с соседом справа или снизу, синхронно с ним спускаете воду, одновременно чистите зубы, то и дело бросая (или нет) бесприютный взгляд в зеркало. Мечик то и дело предлагает переехать за город, но, во-первых, нужно быть реалистами, у нас нет денег на доплату, во-вторых, у нас обоих начнутся проблемы с тем, чтобы добраться до работы (а садик? а будущая школа для Иды? – это тоже нельзя сбрасывать со счетов), в-третьих, я ничего не знаю о жизни в частном доме. Моя музыка тоже раздражает, должно быть. Я стараюсь не играть после семи. Сосед слева делает что хочет и когда хочет. В любое время он включает свои невыносимые песни на полную катушку, я думаю, она у него до сих пор в катушках и хранится – эта его так называемая музыка, и слушает он допотопный бобинник времен своего детства, и магнитные ленты почему-то никак не размагнитятся, – не то что бы я была против бобинников, но не сегодня, не завтра и не послезавтра, черт побери. Конечно, у него обычный магнитофон с дисками, какие катушки. Какие диски, даже такие, как наш сосед, давно слушают музыку с компьютера, достаточно пары колонок, способных свести с ума. Сейчас, когда мы провели с тобой, Идуся, нашего соседа за ручку к благам цивилизации, стоит решить, что делать дальше.
Я сажусь и играю. С тех пор как именно эта мелодия обрела форму, я чувствую себя счастливой. Катышки моих нот разбегаются по квартире, перебивают катушку за стенкой. Я позволяю моей музыке выплеснуться, не позволяю расплескаться, не позволяю себе захандрить, не позволяю себе проиграть. Мне нужно проиграть те кусочки, которые прочно застряли в моей голове, в конце концов, профессионал должен работать в любых условиях и обстоятельствах, я могла бы сесть и поимпровизировать мысленно, сесть и подумать над оркестровкой, выпить тридцать грамм кальвадоса и «писать» без инструмента, но раз там – за стенкой – не могут оставить в покое мою тишину, я сажусь и играю. Играю и плачу. Оттого, что мне сентиментально и нескромно нравится то, что я играю, оттого, что я одинока и мне некому это сыграть, оттого, что если позвонить в милицию – проблем не оберешься на все выходные, музыку можно слушать до двадцати трех, скажут они, это – НЕ музыка, скажу я и никому ничего не докажу, играю и плачу. Внезапно рождается нечто другое, неизвестное, но так естественно, как если бы я долгие годы репетировала до умопомрачения эту мелодию, и вот теперь началось мое личное публичное выступление: концерт для фортепиано с оркестром соседа. Мои пальцы повинуются неким непостижимым для меня законам и попадают в нужные места, на нужные клавиши, эта знакомая импровизация и в то же время чужая, музыка сокрушается и корит меня за то, что я не желаю ее знать, не желаю уделять ей внимание, время, не желаю возвращать долги, она похожа на землетрясение, я играю свою личную трагедию, которая слишком долго играла мной. Выдыхаю все, что есть во мне, перестаю играть и плачу, оттого что позвонить соседям в дверь я не могу, потому что боюсь их, душераздирающие ударные в колонках за стеной звучат так, словно сейчас стена треснет, пусть бы уже и треснула.
Я встаю. Иду на кухню. Беру тяжелую деревянную табуретку. Возвращаюсь к злополучной стене. Что треснет раньше: стена? табуретка? я? Замахиваюсь табуреткой и замираю с ней над головой. Звуки по ту сторону обрываются, как рык подстреленного медведя.
Она бы осталась, если бы картины не падали. Что бы там свекровь себе ни мнила, но это и ее квартира тоже. У нее есть на нее права. Она тоже в ней прописана, в отличие от свекрови! Если жизнь разбита и ничего поправить нельзя, она все равно почему-то может продолжаться, вертеться, как запущенный волчок, по инерции длить свои кружения. Если мир распадается на части, это не значит, что нельзя лежать, просто лежать и распадаться вместе с ним, что обязательно нужно бежать и искать новый.
И она бы осталась, но картины падали.
В спальне находиться было нельзя, потому что. Не говоря уже о том, чтобы спать. Кухня – единственное воспоминание о жизни с четкими контурами. Стулья, накрытый к полднику стол – запахи вещей, молока, яблочной кожуры, сахарной пудры, поднявшейся выпечки, пены для бритья и одеколона, тянущиеся из прихожей. Но в кухне негде и неудобно спать, а в гостиной можно вполне, решила Ивета, сразу решила, полгода назад еще, – такой славный диван, чем не спальное место, вполне комфортное. Сколько ему? Года три? Недавно меняли, сразу после ремонта.
Ремонт она затеяла, когда нужно было справиться с выгоранием. Ивета подумала об этом – немыслимо – с оттенком злой радости. В той ее такой прекрасной жизни, как теперь оказывается, ей срочно нужно было все изменить, та жизнь ее, видите ли, не устраивала. С теми обоями и диваном. Смешно. Все познается в сравнении.
Ивета отдернула шторы. Отошла, оценила, как окно выглядит теперь, подумав, проделала то же с тюлем. Окно зазияло безмолвной угрозой. Нет, без тюля – чересчур.
Прежде она предпочитала кромешную тьму. Раньше. Не могла уснуть, если по стенам ездили фары машин, если по полу стелилась тревожная лунная дорожка, если мерцали огоньки электроприборов. И последние полгода все было по-прежнему.
А вчера ей вдруг стало впервые страшно в темноте. Даже тишина стала казаться какой-то временной. Поэтому она оставила еще и в прихожей свет на всякий случай.
Картины начали падать не сразу. Только когда фазы медленного сна набрали обороты и голову законопатил пластилин бессознательного. Ивета в ужасе открыла глаза и увидела, как они летят на нее со стены. Только это падение не прекращалось, будто в кино с эффектом вертиго. Неясно, ее качало, стену или небольшие репродукции Моне и несколько полотен местных художников, купленных в галерее искусств. Они падали, не падая, сердце колотилось так, будто картины могут прибить ее, свалившись, но они же легкие, думала Ивета, а даже если бы и прибили, думала Ивета.
Нужно встать и снять их. Только и всего. Такое очевидное решение. Но не тут-то было. Она лежала, как тряпка, как бесплотная ночная сорочка, и не могла пошевелиться. Все силы ушли на страх, на борьбу с ним сил не осталось. Неравнобедренный треугольник света из коридора, разлегшийся на полу, показался чем-то одушевленным. Он приглашал войти в комнату кого-нибудь из спальни. Или из ванной. Откуда угодно. Может, просто с улицы. Но больше никто не придет, думала Ивета, жмурила глаза, чувствуя себя клубком нервов, утыканным болью и страхом. Если вы не будете пить эти таблеточки, мягко сказала психотерапевт, выводя свою дочь из угла и гладя ее по голове, спустя пару месяцев у вас начнется тревожное расстройство. Возьмите себя в руки и лягте в больницу.
Ивета пообещала. Хитро улыбнулась в стиле ОʼХара. Сказала: я подумаю об этом завтра.
Назавтра вместо завтрака она занялась уборкой картин. Сняла все до единой. Все светлые рамы, призванные казаться полупрозрачными и невесомыми. Вспомнила, что делала ставку на пастельные оттенки и спокойные цвета. Чтобы все выглядело сдержанно и аристократично. Декор – необходимый элемент интерьера, так она считала. Приятные безделушки привносят уют в атмосферу дома. Когда-то это было важным. Она казалась себе безумно значимой, потому что принимала решения: беленый дуб или ясень кремовый – какой оттенок выбрать? Левее или правее повесить?
Ивета неудовлетворенно оглядела пустую стену. Невпопад вспомнила бардовскую песню: довольно того, что гвоздь остался после плаща.
