есть, в том нет ни малейшего сомнения. Антонина Сергеевна, слава богу, хорошо изучила мужа! И непременно из общества. Она тоже знала известную щепетильность мужа.
Она испытывала мучительное любопытство непременно знать тех женщин, из-за которых она страдала и была отставленной женой, а между тем вот уже два года как Антонину Сергеевну беспокоит тайна новой связи, словно постоянная гнетущая зубная боль. Она подозревала многих, но ни в одной из подозреваемых не могла признать ту «подлую женщину», которая увлекает женатого человека.
На этот раз Николай Иванович, вероятно, проученный прежним опытом, ловко скрывал свои амурные дела. Ни одной оброненной записки, ни одного компрометирующего появления с кем-нибудь в театре…
Но она узнает! Быть может, сегодня же узнает, кто эта женщина, подумала Антонина Сергеевна, наливая мужу чай по его вкусу.
И — странное дело! — мысль о том, что она узнает, кто любовница мужа, несколько успокоила Антонину Сергеевну.
В столовой появилась Тина, маленькая рыжеволосая блондинка ослепительной белизны, с бойкими глазами и вздернутым носом, что придавало ее хорошенькому лицу задорное, вызывающее и даже дерзкое выражение.
— Хорошо, мамочка? — бойко проговорила она уверенным тоном, вполне убежденная, что хорошо, и остановилась перед матерью веселая, улыбающаяся и нарядная в новом светло-зеленом платье.
— Отлично, Тиночка… Отнеси, голубка, папе стакан… Да смотри, не пролей на блюдечко. Папа эго не любит…
Тиночка осторожно взяла блюдечко и, поставив стакан на стол, поцеловала отца и проговорила:
— Здравствуй, папа! Мы с тобой не видались сегодня.
— Да, Тина, не видались. Ты ведь сегодня не обедала дома…
— Не обедала! — слегка вызывающим тоном ответила Тина.
— А мама беспокоилась… Ты бы предупредила.
— Я раз навсегда просила маму не беспокоиться. Ты, надеюсь, не беспокоился? — не без иронической нотки в своем низком, красивом голосе спросила Тина.
— Не беспокоился. Ты не маленькая. А позволительно отцу спросить, где ты пропадала? — полушутя спросил Николай Иванович.
Верхняя губа Тины капризно вытянулась и глаза сверкнули, когда она ответила:
— Тебя это интересует? У своих знакомых была!..
— Определенно! — произнес отец и усмехнулся.
— Но разве будет определеннее, если я скажу, что была у Ивановых? Или ты всегда определенно говоришь нам, где бываешь?
Козельский несколько сконфуженно отвел глаза и отхлебнул чая.
Тина захотела было идти, но отец раздраженно спросил:
— А твои декаденты сегодня придут?
— Придут… А разве они мешают тебе?
— Не мешают, если не декламируют глупостей.
— Ты ничего не понимаешь в поэзии и потому сердишься…
— Да… Всякой галиматьи я не понимаю.
— А я не считаю галиматьей то, что они пишут, и понимаю… Не беспокойся, они тебе не помешают. Я уведу их в свою комнату… Мы там будем читать…
— Но, Тина…
— И больше они не придут! — не слушая отца, взволнованно проговорила Тина и вышла из комнаты.
«Экая дерзкая девчонка!» — подумал в раздражении отец и понял, что он бессилен перед ней.
Понял и, еще более раздражаясь, мысленно произнес:
«Замуж ей надо… А то дофлиртуется до скандала!»
III
В двенадцатом часу гости были в сборе.
Не было только Инны и баритона Нэрпи.
Хозяин, игравший в кабинете в винт, в числе партнеров которого был и Никодимцев, очень скромный и даже застенчивый господин лет около сорока, с некрасивым, умным и энергичным лицом, уже несколько раз справлялся: не приехала ли дочь. Он знал, что она обладает способностью очаровывать мужчин, и почему-то хотел, чтобы Никодимцев с ней познакомился.
Цветник дам и девиц в красивых туалетах наполнял большую гостиную. Было жарко. Пахло духами. Юная пианистка только что кончила играть, и несчастные молодые люди, занимавшие дам, снова должны были придумывать более или менее подходящие темы «журфиксных» разговоров. Опера, приезжий итальянский трагик, недавнее самоубийство из-за несчастной любви уже были исчерпаны, а до ужина еще далеко.
Хотя госпожа Ордынцева и уверяла мужа, что они живут как нищие, но здесь далеко не казалась нищей. Напротив! Она была очень красива и эффектна в черном бархатном платье, с брильянтами в ушах и с сверкающими кольцами на крупных белых руках. Она глядела очень моложавой и чувствовала, что нравится мужчинам. От нее почти не отходили два господина: старенький адмирал и совсем юный инженер. И оба говорили ей любезности, и оба таяли.
А Ольга в платье «creme» кокетничала с господином Гобзиным, которого ей представили. Молодая хорошенькая девушка, видимо, понравилась сыну миллионера.
Тина в своей хорошенькой комнате слушала стихи, которые декламировал ей высокий худощавый господин развинченного вида с рыженькой бородкой и маленькими кроличьими глазками. Читал он как-то таинственно-тихо и плавно, и стих был звучный и местами красивый, но добраться до смысла в этих стихах было невозможно. Однако два студента слушали поэта с благоговением. Зато молодой пригожий артиллерист саркастически улыбался, не спуская влюбленных глаз с Тины.
И, когда поэт кончил и Тину позвали петь, артиллерист подошел к ней и шепнул:
— Татьяна Николаевна! Неужели вам и стихи и он нравятся?
— А вам какое дело?
— Мне? Татьяна Николаевна…
— Не приставайте… Надоели!.. Вот возьму да и выйду замуж за этого боровка!.. — указала она на Гобзина.
— Потому что миллионер?
— Именно…
Артиллерист отошел грустный. А он надеялся и, казалось ему, имел право надеяться на иное отношение.
И он хотел было уйти и никогда больше не являться к Тине. Уж он был в прихожей, но вдруг вернулся в гостиную, сел в уголке и притих, словно обиженный ребенок.
Исполняя обязанности хозяйки дома, Антонина Сергеевна присаживалась то к одной, то к другой гостье, и, если она была недурна, в ней шевелилось ревнивое чувство: «Не она ли?»
Она также незаметно следила, когда муж, оказываясь свободным пятым партнером, входил в гостиную и подходил к дамам, чтоб сказать несколько любезных слов. Но решительно никому он не выказывал особенного предпочтения.
И это заставляло бедную женщину втайне страдать.
Пока Тина собиралась петь цыганские песни и разбирала ноты, в гостиную, вся в белом, вошла Инна, улыбаясь милой детской улыбкой и глазами, большими зелеными глазами, в которых, казалось, светилась чистота самой мадонны.
И тотчас же разговоры смолкли, и все взоры обратились на нее.
Действительно, в этой женщине было что-то необыкновенно красивое и обворожительное.
I
Эту стройную, изящную, молодую женщину лет двадцати пяти-шести на вид с пепельными волосами, причесанными в древнегреческом стиле, с сверкающими зубами, слегка возбужденную и от сознания своей привлекательности и от того, что на нее обращено общее внимание, нельзя было назвать красавицей. Черты ее лица не отличались правильностью, но в нем было что-то чарующее, невольно притягивающее.
