И этим магнитом были, конечно, глаза, большие, серые, ласково улыбающиеся глаза, осененные длинными ресницами.
Инна Николаевна поздоровалась с матерью с нежностью ласкового ребенка. Она целовала ее руку, потом лицо несколько раз.
— Что так поздно, Инночка? — спрашивала растроганная Антонина Сергеевна, любуясь своей нарядной красивой дочерью.
— Из Александрийского театра. Были с Иртеньевыми. Но что за глупая пьеса, мама!
— А муж?
— Верно, скоро приедет. Он повез Иртеньеву домой.
— А как же ты?
— Меня сюда довез Иртеньев…
И, оставив мать, молодая женщина стала обходить гостей. Все движения ее хорошо сложенной фигуры были мягки и полны грации. Здороваясь, она всех дарила ласковым, улыбающимся взглядом; точно все были одинаково ей симпатичны и она хотела всех очаровать.
Расцеловавшись с сестрой, она шепнула, указывая на Гобзина:
— Папин кандидат?
Татьяна Николаевна кивнула головой и, смеясь, спросила:
— Хорош экземпляр?
— Невозможный…
— Но не хуже твоего супруга.
— Ну нет. Мой хоть и глуп, но все-таки не похож на поросенка…
Бросивши эти слова, Инна Николаевна прошла в кабинет.
Когда она подошла к отцу, партнеры встали и поклонились. Никодимцев чуть не замер от восхищения при виде молодой женщины.
— Наконец-то! — воскликнул Козельский, оглядывая довольным взглядом элегантный костюм Инны.
Ни отец, ни дочь, казалось, не были смущены, увидевшись после недавней щекотливой встречи.
Инна Николаевна поцеловала отца в щеку. Он коснулся пушистыми усами к ее лбу и проговорил:
— Садись, пожалуйста, за меня, Инна… Вы позволите, господа?
Толстый полковник генерального штаба и высокий худощавый инженер сказали, что будут очень рады. Никодимцев почтительно наклонил свою черную остриженную голову.
— Инна Николаевна отлично играет! — заметил инженер, целуя протянутую ему руку.
Полковник подтвердил слова инженера.
Козельский представил дочери Никодимцева и шутя примолвил:
— Смотри, играй внимательно… Григорий Александрович превосходный игрок. Тебе с Григорьем Александровичем играть.
— А вы не будете бранить меня? — спросила Инна Николаевна, протягивая ему руку.
Никодимцев густо покраснел и застенчиво произнес:
— Я… помилуйте…
— Ну, тогда я сажусь за тебя, папа, но ненадолго… На один-два роббера.
— Только-то! — воскликнул инженер.
— Боюсь, что вам, господа, будет неинтересно играть с такой неумелой партнершей! — сказала молодая женщина, опускаясь на стул.
Инженер и полковник горячо протестовали, взглядывая на Инну Николаевну загоревшимися глазами. Никодимцев строго взглянул на них.
Молодая женщина заметила впечатление, произведенное ею на Никодимцева, перехватила недовольный взгляд его темных глаз и не без приятного удивления посмотрела на этого серьезного, корректного господина с умным усталым лицом, который не разглядывал ее, как большая часть мужчин.
Она сняла перчатки, и все партнеры невольно взглянули на ее красивые холеные руки с длинными, породистыми пальцами, на которых сверкали кольца, и в ту же минуту почувствовали тонкий запах духов.
Никодимцев сделался еще серьезнее. А между тем радостное чувство охватило его благодаря присутствию Инны Николаевны. И он украдкой взглядывал во время игры на красивую молодую женщину и вдруг словно бы почувствовал прелесть жизни и понял, что эта жизнь не в одном только департаменте, которому он отдавал все свое время. Понял и без обычной внимательности слушал переговоры.
— Я сказала четыре трефы, Григорий Александрович.
— Виноват… Простите… Я… Пять треф! — вдруг стремительно проговорил он.
— Пять без козырей! — вымолвила Инна Николаевна и словно бы приласкала партнера своими ласково улыбающимися глазами.
— Малый шлем в трефах! — объявил Никодимцев.
И ему вдруг стало весело, как школьнику.
Но он тщательно скрывал свое душевное настроение и, серьезный, казалось, весь отдавался игре.
Шлем был выигран.
Инженер значительно проговорил:
— Вам во всем везет, Инна Николаевна!
— Вы думаете?
— Уверен.
— И даже уверены?.. Впрочем, вы, кажется, вообще самоуверенный человек! — не без иронической нотки сказала Инна Николаевна.
И затем, обратившись к Никодимцеву, спросила:
— Я не очень скверно разыграла шлем?
— Напротив… Превосходно, Инна Николаевна.
— Это комплимент или правда, Григорий Александрович?
— Я комплиментов не умею говорить! — серьезно заметил Никодимцев.
— В таком случае вы оригинальный человек…
— Ну, какой оригинальный… Самый обыкновенный! — краснея, промолвил Никодимцев.
И подумал:
«Вот ты необыкновенная красавица! И я буду ездить сюда на журфиксы!»
И опять почувствовал, что ему отчего-то необыкновенно приятно. И эта приятность какая-то особенная, совсем не похожая на ту, которую он испытывает от своих служебных успехов.
Он рассеянно играл следующую игру и сделал крупную ошибку.
— Выпустили нас, ваше превосходительство! — не без злорадства заметил инженер.
— Действительно… выпустил… Прошу извинить меня, Инна Николаевна!
— Не извиняйтесь, а то и мне придется извиняться! Лучше не будем взыскательны друг к другу!
Козельский вышел из кабинета довольный.
Он видел, что Никодимцев, этот холостяк-схимник, недоступный никаким влияниям, равнодушный к женским чарам и имевший репутацию необыкновенно хорошего работника и человека неподкупной честности, был очарован Инной.
«Клюнул!» — мысленно проговорил его превосходительство и вошел в гостиную.
Тина запела «Ночи безумные».
Пела она этот затасканный романс с цыганским блеском, с особенным выражением затягивая ферматы [8] и подчеркивая более пикантные слова. Ее свежий молодой голос звучал красиво и был полон неги и страсти этих безумных ночей. Ее карие глаза зажглись огоньком, и в них было что-то вакхическое.
Разговоры сразу оборвались. Все с восторгом слушали пение. Мужчины так и впились глазами в хорошенькую певицу с рыжими волосами и ослепительно белым лицом, подернутым румянцем, которая воспевала безумные ночи и, казалось, призывала к ним.
Молодой артиллерист закрыл лицо руками, чтобы скрыть навертывавшиеся слезы. Ему было жутко от этого пения и невыносимо грустно, что Тина, на которую он молился и которую любил, имея некоторые основания надеяться, что и его любят, поет так нехорошо и нисколько не стесняется петь так при публике.
Он возмущался не раз и пробовал говорить ей, но она приказывала ему молчать, и он молчал.
И, вспомнив об этом, он слушал Тину, полный тоски, и думал, что она совсем его не любит… Эти поцелуи, которыми она дарила его и после которых смеялась над ним, когда он просил Тину быть его женой, казались ему теперь чем-то ужасным, оскверняющим его любовь…
Завтра же он категорически и в последний раз объяснится с ней, — решил двадцатипятилетний красивый поручик.
Гобзин просто-таки замер от восхищения и не спускал своих маленьких, заплывших глаз с Татьяны Николаевны и только теперь, когда она пела, почувствовал, как хороша эта «рыжая». И в эту минуту он совсем забыл свою соседку, Ольгу Ордынцеву, которая весь вечер кокетничала с ним и уже легкомысленно мечтала о победе над молодым миллионером, женой которого она сделается с большим удовольствием. Гобзин уже просил позволения приехать к Ордынцевым с визитом, рассчитывая, конечно, быть у них в отсутствие отца.
Теперь Ольга была полна злобного, завистливого
