Надвинулась, между тем, как туча в ведро, японская война, и «всколыхнулось болото стоячее»… По соборам, по монастырям, по церквам начались молебствия. Дьякона гремели «во всю пасть»: «И всероссийскому христолюбивому победоносному воинству мно-о-о-о-гая лета!..» В газетах, особенно в газетах-портянках, которые слушал Иван Захарыч, завопили о российском могуществе… Патриотизм вдруг обуял всех, точно кто неожиданно взял да и завязал каждому глаза платком. Появились карточки «героев»… Замелькали и запестрели всюду их имена. Замелькали и запестрели мудреные названия мест и местечек, где происходили их «геройские» подвиги…
По церквам начались сборы на раненых, сборы солдатам на махорку, сборы на флот, Куропаткину на икону, и т. д. и г. д. Раздавались громоносные речи… Бывшие до войны просто патриотами во время войны стали сверхпатриотами… Появились в продаже картинки с надлежащими подписями в прозе и стихах… Стали появляться на улицах, должно быть, еще николаевские «калеки»: бритые, старые, страшные… Этим бывшим когда-то воинам охотно подавали… Женский пол вдруг стал выказывать военному сословию необыкновенную симпатию… Даже городовые, именовавшиеся до того в просторечии «селедками», и те вдруг почувствовали себя не селедками, а, можно сказать — осетрами… Слово «мы» стояло всюду, как туман над болотом…
Можно себе представить, как все это подействовало на Ивана Захарыча. Он положительно не находил себе места. Не знал, как дождаться поезда, приходившего в час дня и привозившего новые газеты.
Как только подходило время к часу, он бросал все, какая бы ни была у него спешная работа, и, не обращая никакого внимания на Химу, бежал к Конычу…
Все эти мудреные названия, разные там Фузаны, Ляояны, Тюренчены и пр., он в скором времени вытвердил, как «верую во единого бога», и сыпал ими так же свободно, как какими-нибудь Карповками, Ивановками и Ключевками…
Всех командующих знал наизусть… Особенной его любовью и уважением пользовался почему-то генерал Каульбарс…
— Вот у этого, — говорил он, показывая на карточку «героя», — шарик работает… Н-да-с! помяните мое слово, начудит он чудес… Эх, да уж и раскатаем мы япошек проклятых! — восклицал он, потирая руки. — Всех в море попихаем… Истинный господь, передавим, как клопов! У нас, слава тебе господи, есть где взять… Мало? — еще пошлем… Нешто мысленно… мы… мы… Эва они, герои-то: Куропаткин, Мищенко… А уж этот, — тыкал он снова пальцем в Каульбарса, — этот всем героям герой!
Сысой Петров и Вуколыч относились к его словам сочувственно, и только один Чортик протестовал, чем и доводил Ивана Захарыча чуть не до слез.
— Погоди, — говорил этот юркий человек, ехидно улыбаясь и щуря левый глаз. — Погоди, столяр, не торопись — успеешь нарядиться-то, было бы во что…
— Да помилуйте-с, — восклицал Иван Захарыч, — да неужели же мы-ы?.. Да нешто мысленно?.. На-а-с?… Да мы, слава тебе господи… сколько нас-то, а?.. Да вы учтите?..
— Велика Федора, да дура, — говорил Чортик. — «Мы, мы!..» Где уж нам! Ты, Елисей плешивый, с себя пример возьми: с Химой вон со своей не сладишь… Так и все мы: характеру у нас нет, вот чего… «Мы, да мы»… А что такое «мы»… Эх, молчи уж лучше!
Но Иван Захарыч не молчал. Напротив, он гордо носил голову и, в особенности выпивши, неистово орал «мы», тыкая себя пальцем в грудь.
Горько и прискорбно пришлось ему разочароваться… Сначала он все как-то не верил роковым неудачам.
— Обождите, — говорил он в тон Куропаткину: — потерпите сколько-нибудь, сделайте одолжение… нельзя же вдруг… Это вам не облупленное яичко… Дайте, пожалуйста, взяться хорошенечко.
Но вскоре он замолчал и стал как будто с опаской произносить самое слово «мы», которое, очевидно, теряло свое гордое обаяние.
Да и все как-то вдруг притихли и чего-то поджидали. Прекратились пожертвования, затихли исступленные вопли патриотов, исчезли из продажи картинки, изображающие поражения японских войск, имена «героев» стали произноситься с оттенком горечи…
— Ну, что? — смеялся иногда торжествующий Чортик:- Говорил ведь я тебе, Елисей-пророк, погоди орать… Моя правда!.. Вот тебе и япошка косоглазый… Ну что же твой Каульбарс? Работает шарик у него? А?
Иван Захарыч махал рукой.
Война кончилась. Пронеслась, как буря, перебудив спавших, одуревших и оглохших от спанья… Какая-то огромная, могучая волна поднялась с востока, оттуда, где пролились реки крови, и грозила затопить Россию…
Все старое пошло насмарку… Всем как-то стало вдруг понятно, что «мы» отстали, что все у нас нуждается в починке, что «так жить нельзя».
Начались забастовки… Закурились «дворянские гнезда», полетели в окна со звоном и треском старинные вазы, статуи, картины… Коверкалась и ломалась без пощады старинная дедовская мебель. С хохотом опрокидывались и ломались шкафы с посудой, корчились и погибали в огне дорогие и редкие книги…
Жестоко раненный зверь заметался по сторонам, не зная, кто его ранил, кому мстить за рану… В слепой злобе он бешено грыз около себя землю…
Иван Захарыч «ошалел» тоже и никак не мог постигнуть, что это такое творится… Все раньше было тихо, смирно… все было по-хорошему… «мы ваши, вы наши»… Начальство уважали и боялись, служили молебствия, говорили только про. свои обычные житейские дела… И вдруг, вместо привычных слов и речей, послышались какие-то незнакомые, чудные, непонятные слова: «революция», «конституция», «партии»… Все вдруг перестали бояться, «точно с цепи сорвались», как думал Иван Захарыч… Мальчишки — и те вместо «сударыни» стали петь «вставай, подымайся, рабочий народ, иди на врага, люд голодный!».
А на другой день после 17 октября Иван Захарыч был на площади, где служили молебен, и слушал, как кричали «ура»… Молодые девицы и кавалеры «из благородных» пошли по городу, неся красный флаг и распевая какую-то незнакомую песню. Потом Иван Захарыч видел, как толпа «злой роты», наполовину пьяная, под командой купца Соткина, торгующего иконами, и его «приказчика» Сашки-Собаки, тоже с криком «ура», бросилась на этих молодых девиц и кавалеров и принялась их бить, крича что-то про «веру, царя и отечество»…
Ничего не понимал Иван Захарыч и только дивился и ахал…
Тем временем настала «первая Дума»… Газеты пошли в ход так же бойко, как и во время войны, и опять так же, как во время войны, Иван Захарыч совсем отбился от дому…
Дума, суть которой объяснил ему Чортик, заинтересовала его гораздо больше, чем война. Он живо заучил думские клички: «кадеты», «социал-демократы», «трудовики», «октябристы», «умеренные», «левая», «правая» и т. д. и т. д.
Сам Иван Захарыч тотчас же пристроил свои симпатии к «крайней левой»…
Дума эта, как известно, была «горячая»… Говорились от всего сердца такие речи, каких больше, по всему вероятию, мы долго не услышим… Чувствовалась в этих речах глубокая любовь к народу, желание помочь ему, открыть глаза, вывести на новую дорогу…
Слушая чтение этих речей по газетам, Иван Захарыч чувствовал, как что-то закипает у него в груди и подступают к горлу слезы…
— Детям-то нашим, может, бог даст другая жизнь будет, — говорил он. — Авось бог даст…
— Дожидайся, Елисей-пророк! — с ехидством говорил Чортик, — ничего не будет… Так они и допустят…
— Да нешто мысленно, помилуйте… сам государь…
— Вот погоди увидишь… Ничего нам, брат Елисей, с тобой не будет… Как мы есть с тобой мещане голые, так и останемся… Вон об мужичье как орут: земли им, учить их… А об нас что ты слышал? А? То-то, Елисей плешивый!.. Про нас, брат, забыли…
— Вспомнят… Мы такие же люди, все равны у царя…
— Вспомнят, как к тебе в карман влезть… Это вот верно… За то подай, за другое подай! Рвут изо рта, бьют и плакать не велят… Ну их к чорту и с Думой-то! Пей вот лучше.
Но Иван Захарыч Чортику не верил. Приходя домой, он сажал к себе на коленки Гришутку и с умилением говорил, гладя его по голове:
— Ну, Гриш, говори: слава богу! Дождались!.. Дает вам господь счастье…. Совсем другая жизнь ваша противу нашей будет… Помирать мне будет легче: буду знать, что вам жить придется не по-нашему…
— А по-каковски же? — спрашивала Хима. — По-каковски же, пьяный ты чорт, а?..
— Ну, ты, Хима, ничего не понимаешь…
— Где же мне… Прафесар какой!.. Чего ты ребенку-то внушаешь, а?
— Ничего я не внушаю… говорю только: хорошо, мол, вам будет… вольные будете, не как мы…
— А об нас все нету? — каждый раз, выслушав чтение газеты, спрашивал Иван Захарыч.
— А об нас, Елисей, нету, — смеялся Чортик, — «и не жди, не будет»…
— Ну, как не будет, — будет! Я, собственно, не об себе… Мне что, мне все равно, я привык… Я об детях… Им бы… уменье вот, пято-десято… как бы это все поскладней… облегчить бы… Дивное дело: про всех, говорят, пишут, а про нас нет ничего… чудеса!
