— Да, брат, чудеса, сосновые колеса, и катятся и колются… Ничего не будет никому… поболтают только… Кому надо об нас, мещанах, думать. Нас, брат Елисей, за людей не считают… Кто мы такие, а? Знаешь? Мы, брат, «самый низший разряд городского населения», самая то есть голь, самая шваль… «Смесь племен, наречий, состояний»… Кого только нет у нас! Тут и дворовые, бывшие холуи, и из жидов, и из цыган, и из церковных причетников, выгнанных за негодностью из духовного звания… Кто никуда не годится — вали в мещане… Незаконнорожденные, подкидыши, непомнящие родства, иноверцы, принявшие крещение… вали валом, опосля разберем!
Плохо, Елисей, наше дело… мы забытые… Ужасное, брат, это слово… Поставили над нами крест — и кончено. Словно и нет на свете… Мы и голоса не имеем, потому что мы дики, несчастны, жалки, задавлены нуждой, всякого боимся… передохни мы все, — никто и не заметит…
«Эх, друг ты мой, милый Елисеюшка, — продолжал Чортик с необычным чувством:-что мы такое, мещане? Живем мы на краю города, на самых подлейших, свиных, непролазных от грязи улицах… Темно, брат, и дико живем… А чем живем? Возьми хоть торговца мелкого… Да это, брат, тот же нищий, только прикрытый своей убогой торговлишкой от стыда, как голый рогожкой. Каждый день — и в непогоду, и в холод, и в жар — торчит на площади, добывает себе на хлеб… А мещанин-ремесленник? Об этом тебе и говорить нечего, — вот ты сам налицо… Хорош? Ну, куда ты годен?.. Какой ты ремесленник? Тебя, брат, еще в ученьи искалечили и всю душу из тебя вышибли… Ты вон давеча говорил: „Не об себе, мол, хлопочу, а об детях“… Верно, брат, жалко детей… Вот они бегают, — рваные, босые, с волосищами копной, в которой вши копошатся, как бисер… бледные, малосильные… Вон они волокут из починки какой-нибудь диван, комод, кровать… Живут хуже собачонок, недоедая, недосыпая, в грязи, холоде, жаре, вони… Получают то и дело подзатыльники, затрещины, матюги, бегают за водкой, жадно курят где-нибудь за углом отвратительные окурки, ругаются, портятся… Н-да, брат, штука! Пройдет он эту школу, выходит в жизнь не человек, а калека убогий душой и телом… Все в нем есть, кроме добра да правды, то есть кроме самого важного, чем только и жив человек… Станет он работать на хозяина где-нибудь в подваде, на вонючем дворе, в грязи, как свинья, без света и и воздуха за ничтожное вознаграждение… Получит заработанные деньги, — куда их деть? Ну, куда ж?.. Конечно, сюда же, в трактир… Напьется пьяный, блюет, сквернословит… Эх-ма!
Возьми теперь приказчиков по лавкам… Сладка их жизнь!.. Ни кола, ни двора, в праздник еще больше работы… Сам по большей части чорт, ни присесть, ни вздохнуть… торчи в лавке с утра до ночи в холод и в жар… Ни радости, ни просвета… Мытарствуют над ним, как хотят, платят ему, как хотят… Захотят прогнать, — ступай к чорту без разговоров.
То-то вот и есть, — уныло закончил Чортик, — а ты толкуешь: Дума! Дума! Живем мы, друг, как мухи, умираем, как мухи, без следа, забытыми… И никакая нам, Елисей, Дума не поможет, пока сами не подумаем себе право добывать, нечего на людей надеяться…
— Как добывать-то?
— Как? А вот как, — сказал, сверкнув глазами, Чортик и взял себя правой рукой за глотку. — „Отдай, а то потеряешь“… вот как!..
— А ты, Чортик, потише, — басом, словно в пустую бочку, говорил ему Сысой Петров. — Что орешь?.. Знай край, да не падай!..
Вскоре Думу эту разогнали… Иван Захарыч недоумевал.
— За что? — спрашивал он у Чортика, — кажись, все честно, благородно, по-хорошему… старались люди… За что ж это, а?..
Вместо ответа Чортик высовывал язык и несколько раз стукал по нем мизинцем правой руки…
— Стало быть, другую теперь соберут? — спрашивал Иван Захарыч.
— Соберут, погоди, и другую…
— Может, другая-то и об нас вспомнит, а?
— Непременно! Первым долгом об нас… Пожалуйте, господа мещане, ваша очередь! Извините, поопоздали с вами… Вам что будет угодно? Живете бедно? Не беспокойтесь, пожалуйста! Мы сделаем: разбогатеете в миг! Детей своих учить желаете? Сколько угодно-с! Пожалуйте в любую гимназию бесплатно… Эх, брат Елисей, жди, верь и, надейся…
И, посмотрев на Ивана Захарыча, Чортик заговорил уже совсем другим тоном:
— Чудак… да брось ты думать об этом! Смотри, похудел, пьешь здорово, от работы отбиваешься… Чего тебе эта Дума принесет?.. Небось, дома-то тебя съели…
Иван Захарыч, молча, махал рукой, съеживался и делался как будто бы меньше.
Дома его, действительно, «съели». Осатаневшая Хима била детей, проклинала свою жизнь, кляла на чем свет стоит Ивана Захарыча, Думу, газеты, водку, Сысой Петрова, Вуколыча, Чортика, рвала на себе волосы и, ошалев совершенно, в бессильной злобе, падала, где попало, и принималась выть во всю глотку…
— Истинный господь, — вопила она, — жаловаться пойду к исправнику, к самому… Что же это, скажу, ваше благородие: мужа от дому отбили, об деле забыл думать, в забастовщики записался… Так и скажу, ей-богу. Он из тебя душу-то вышибет… сво-о-лочь… работал бы, как люди… Кабы ты был муж-то настоящий, да с такой-то женой… мы бы с двух-то бы рук денежки лопатой бы загребали… Давно бы уж каменные палаты поставили. Су-у-кин ты сын! Забастовщик, богоотступник!.. Ни в бога, ни в царя не стал верить!.. В храм господень на аркане не затащить, а в трактир газеты читать бежит, как кобелек… Сво-о-о-лочь! Де-е-е-тушки вы мои милые, что нам делать-то? Наденем мы суму, пойдем под окошками… а-а-а! А-а-а!
— Эх-ма! — с тоской, как-то безнадежно махнув рукой, произносил Иван Захарыч. — Не миновать мне поискать богача, который поглыбше… Не миновать!..
И уходил куда-нибудь «с глаз долой»…
Собралась и приступила к действию вторая Дума. Иван Захарыч снова ожил. Снова начал внимательно слушать чтение газет и задавал вопросы.
— Об нас все нету?..
— И не жди, не будет, — говорил Чортик.
Вторая Дума повела дело немного иначе, чем первая. Как-то само собой стало чувствоваться, что ветер подувал с другой стороны, и, благодаря этому, паруса, на которых бежало судно, все исхитрялись ставить и так, и сяк. Да и интерес к Думе как-то сразу сошел наполовину.
— И дивное дело! — восклицал Иван Захарыч: — Не пойму я никак, чего они спорят, разговоры разговаривают?.. Делали бы, как лучше… Об чем спорить-то? Дели все поровну, тебе хорошо, и мне хорошо, тебе это надо, а мне это надо… У тебя палец отруби — больно, и у меня отруби — больно… ровняй всех… дели поровну…
— Эх ты, чего захотел! — смеялся Чортик: — Жирно, брат, крошишь — дьячка подавишь… Сравняют они тебя, держи карман… Нет, брат Елисей, они за свое держатся и зубами, и ногами… Не верь им, чертям, ни в чем… Ты мне верь, я не обману… я свой… А они, брат, на тебя глядят, как барыня на овечку… «Ах, глядите, какая овечка»… А попробуй-ка перед ними высморкаться двумя пальцами, да брось об пол, что они скажут? «Мужик, свинья, невежа»… А ведь не поймут того, что я, можно сказать, со дня своего рождения об употреблении носового платка и понятия не имел. Помню я раз, — давно уж это было, — жили мы тогда с отцом в сторожке Лес он караулил у одного дьявола богатого… Сторожка около дороги стояла. Вот как-то раз ночью стучат в окно… Сам становой, да еще и с дочкой, перезябли, заехали погреться… Ну, понятное дело, отец колесом перед ним: «Пожалуйста! Яичек не угодно ли…» То, се… Лег это он, становой-то, на лавке, растянулся… «Хорошо!» — говорит… А дочка его, барышня эдакая, вроде спички, соплей перешибить, прищурила глазки и говорит отцу: «Папа, как это они умеют так топить тепло?» Вопрос сам по себе пустой, а вот поди ты: остался он у меня в памяти на всю жизнь… Мальчишка я тогда был, а понял из этого слова «они», что мы с отцом для них люди особые, на них самих непохожие… Эх, Елисей, не надейся на князи и сыны человеческие… Чем больше тьмы у нас, тем для них жить лучше!
— Так как же быть-то? — с тоской спрашивал Иван Захарыч.
— Не знаю.
— Отстранить надо!
— Как ты их отстранишь?
— Силком-с! — выкрикивал Иван Захарыч, и глаза его загорались.
— Ну вы, философы! — вступался в разговор Сысой Петров, — потише… Смотрите, как бы вас самих не отстранили… Ну вас! Наживешь еще беды с вами… Пейте вот, — это ваше дело.
Под влиянием разговоров с Чортиком, слыша постоянно «они не допустят», Иван Захарыч совсем переменился и весь переполнился ненавистью к этим «они», которые «не допустят»…
С ним стало невозможно и, в некотором роде, даже опасно говорить. Он орал в пьяном виде, бия себя в перси, никого не стесняясь, такую «крамолу», что даже сам Чортик уходил куда-нибудь, а трактирщик Коныч не один уже раз делал ему замечания и грозился выставить в один момент!
— Им что, — орал Иван Захарыч, — им, знамо дело, одно и нужно: принизить нашего брата, в грязь втоптать, придавить… Лежи, мол, такой-сякой… жри свиной корм… работай, ворочай, работа дураков любит… У-у-у, чорт вас задави!
