Подтянув повыше к коленкам заскорузлые, грязные, опустившиеся голенища и нахлобучив по самые уши выцветший серый картуз, Иван Захарыч, не обращая внимания на грязь, идет привычной дорогой, держась около заборов, предвкушая наслаждение «опохмелиться»… Пройдя улицу, он свертывает в переулок и идет мимо казарм, низкого, желтого, вонючего здания… В одном из окон этого здания, с какими-то фиолетовыми, мокрыми стеклами, открыта форточка. Через нее вырывается наружу пар, и слышно басистое пение многих голосов с ударением по-владимирски на о:
Ой, сердце мое, чего сердишься,
Чего ко мне передом не повернешься.
У Коныча, как и всегда, несмотря даже на такую погоду, многолюдно и шумно. Сам он стоит за буфетом, длинный, с суровым, застывшим лицом, и, кажется, ничего не видит и ни на что не обращает внимания. Но это только так кажется. На самом деле от его злобных прищуренных глаз «никакая тварь не убегает»… Половые, бегая мимо буфета, чувствуют на себе хозяйский взгляд, от которого им делается жутко и даже как будто больно, точно кто стегнул неожиданно кнутом по телу.
Войдя в трактир, Иван Захарыч стряхнул у порога мокрый картуз и, проговорив, собственно ни к кому не обращаясь: «Ну, и погодку бог послал!» — пошел было мимо буфета на обычное место к окну, где за столом виднелись уже Сысой Петров и Чортик, как вдруг Коныч остановил его и сказал:
— Обожди-кась чуток…
И, наклонившись к остановившемуся Ивану Захарычу, заговорил, щуря глаза, гнусавя и противно брызгая слюной:
— Ты, братец мой… скольки разов я тебе говорил, чтобы тоись насчет политики ни-ни, а ты все свое?.. Вечор орал, орал… Смотри, братец ты мой, коли что ежели коснется опять, — не потерплю!.. Что ты кричишь-то?.. Что ты бормочещь-то?.. Нешто мысленно эдак-то?.. Об ком кричишь, — вникнул бы… особы, вельможи… и вдруг, можно сказать, какая-нибудь вша портошная критику наводит… Нешто мысленно? Вникни сам! Кто ты, кто они?.. На-а-м ли судить!.. Нам ли рот-то свой поганый открывать!.. Наше дело повиноваться, — вот наше дело… Чу-у-дак! Ужли они мене нашего смыслят?.. Ну, ступай с богом.
— Об чем это он с тобой? — кивнув по направлению к буфету, спросил Чортик у подошедшего к столу Ивана Захарыча.
— Про вчерашнее… ишь, будто я говорил тут что-то.
Чортик засмеялся.
— Было, брат Елисей… поговорил-таки!.. Н-да! Ты, брат, настоящий «сацывал-емократ» стал, ей-богу! Ну что, небось, голова болит, а? Как с Химой-то своей разделался?.. Вот, небось, было-то, а?
Иван Захарыч молча махнул рукой и, сев к столу, опустал голову, приняв какую-то жалкую, пришибленную позу.
— А где же Вуколыч? — помолчав, спросил он. — Не приходил, знать?
— Он не придет, — ответил Сысой Петров, — нельзя ему… дела какие-то!.. А что?
— Да так я…
— Денег-то, небось, ни одного су? — разглядывая Иваня Захарыча своими выпуклыми стеклянными глазами, спросил Сысой Петров.
— Какие деньги… Где же… помилуйте-с!
— Гм! Т-а-а-к… Ну, ладно… Ты нас вчера угощал, надо тебя починить… А?
— Сделайте божескую милость! — встрепенулся Иван Захарыч и приложил левую руку к сердцу… — Не поверите — душа с телом расстается…
— Да уж что тут толковать, знаем! — И, поманив полового, Сысой сказал ему: — Принеси-кась товарцу аршинчик да пожевать… селедку там, что ли, сгоноши… рабствуй!..
— Я все гляжу на тебя, Елисей, да думаю: как ты от Химы своей отбодался, а? — спросил, опять ухмыляясь, Чор-тик. — Была, небось, трагедия!.. Потеха, ей-богу! Здесь пьяный орет: «ра-а-а-зражу!» — а с женой пик, миг, да и в кусты… ах ты, сацывал-емократ! «Суждены тебе, брат Елисей, благие порывы, а свершить ничего не дано». Погоди, вот скоро газеты подадут… почитаем… Может, об нас чего нет ли, а? Хы, хы, хы! Может, вспомнили?..
— Где же-с!.. Им впору об себе! Злая рота, ей-богу-с. Потерял всю надежду… отшибли у меня все-с… уразумел-с!
— Уразумел?
— Так точно, уразумел-с!
Половой принес в чайнике «товару» и на тарелке селедку, заправленную уксусом и обложенную луком.
— Сейчас газеты принесут, — сказал он, ставя все это на стол, — второй в начале-с.
Сысой Петров взял чайник, открыл крышку, понюхал и, налив чайный стакан до половины, сказал, мигнув, Ивану Захарычу:
— Дерзай, столяр, поправляйся!..
Иван Захарыч взял трясущейся рукой стакан, оглянулся по сторонам и торопливо, залпом, выпил. — Покорничи благодарим! — сказал он, обтирая левой рукой рот, усы и бороду. — Покорничи благодарим… таперича отляжет-с…
— А ты закуси… Ты вот пьешь, а ничего не ешь. Нехорошо это…
— Нация такая у меня…. замычка…
— Плохая, брат, замычка!
Сысой Петров с Чортиком тоже выпили и стали закусывать селедкой.
В это время половой подал газету.
— Ну-кась, — сказал Сысой Петров, принимая ее, — что тут такое накорежено?.. Как они там исхитряются?..
Между тем, в трактир ввалилась толпа грязных и мокрых рабочих-торфяников и, шумно разговаривая, громко здороваясь с Конычем, очевидно, хорошо им знакомым, стала рассаживаться за столы…
— Чайку бы нам, молодчик, восемь парочек, — сказал один из них, вероятно, старший, обращаясь к половому и сильно упирая на букву о. Это был сухой и длинный мужик, раскольничьего типа и сурового вида.
Сказав это, он огляделся кругом, ища места, и сел рядом с Иваном Захарычем.
— Ведомости изволите проглядывать, господа купцы? — спросил он, усевшись и пристально, маленькими, бойкими глазками, из-под нависших и уже начавших седеть бровей поглядывая то на Сысоя Петрова, то на Чортика, то на Ивана Захарыча.
— Точно так-с! — с иронией в голосе сказал, усмехаясь, Чортик. — А что?
— Да ничего, так… мы все: как насчет Думы. — А тебе чего от нее надо-то?
— Да чего, — в свою очередь, усмехаясь, ответил мужик. — Нам, знамо, одно нужно: землю.
— Ну, это погодишь!
— О-о-о! неужто не дадут?
— Похоже — нет…
— А говорили то, се… отобрать у господ… у монастырей… пытали кричать… поговаривали шибко.
— Мало ли что поговаривали, — с той же иронией в голосе, улыбаясь, ответил Чортик и, достав из бокового кармана довольно толстую, в кожаном переплете с резиновой застежкой поперек, записную книжку, открыл ее и сказал: Вот слушай… может, и поймешь, что требовали и что ответили.
— Требовали… — начал он читать, сделавшись как-то сразу совсем другим человеком, серьезным и как будто выросшим. — Требовали, — повторил он, — полной политической амнистии, то есть освобождения из тюрем, — пояснил он и продолжал, подчеркивая слова: — Ответили: Несвоевременно. Требовали всеобщего избирательного права. Ответили: Не считаем этот вопрос подлежащим обсуждению. Требовали ответственности министров перед Думою. Ответили: Не ваше дело. Требовали закона о неприкосновенности личности, свободы совести, слова, печати, свободы союзов, собраний и стачек. Ответили: Необходимо вооружить административные власти действительными способами для предотвращения злоупотребления свободами. Требовали: полного уравнения в правах всех граждан, издания законов, ограждающих равноправие крестьян и снимающих с них гнет произвола и опеки. Ответили: Требуется особливая осторожность в изыскании способов разрешения этого вопроса. Требовали отмены смертной казни и немедленного приостановления оной. Ответили: Смертную казнь нельзя отменить. Требовали наделения крестьян землею путем обращения на этот предмет земель казенных, удельных, кабинетских, монастырских, церковных и принудительного отчуждения частновладельческих. Ответили: Разрешение сего вопроса на предложенных Думою основаниях безусловно недопустимо. Требовали…
— А, да, впрочем, — махнул он рукой и закрыл книжку. — И я дурак! все равно не поймешь… Не отберут, друг, и не дадут, нечего и думать…
— Вон не желаешь ли, друг, в Сибирь? — с ехидством вступился заметно уже сделавшийся пьяным Иван Захарыч, — сколько угодно там земли… Придумали же, а?.. Ловко!..
— На кой она мне шут, Сибирь-то? — сказал торфяник. — Кому жисть не мила, с богом!
— Их бы, чертей, самих в Сибирь-то выслать! — закричал Иван Захарыч и стукнул рукой по краю стола. — Истинный господь, самое им там место… Забрали, братец ты мой, всю власть себе в руки, как хотят, так и воротят… А об нашем брате ни фига не понимают… — И, мигнув Сысой Петрову на чайник, он сказал: — Сделайте милость, налейте… душа горит.
Сысой Петров еще наполнил стакан и заметил:
— Не ори ты только, столяр… поаккуратней будь… попадет ведь, ей-богу…
— Э-э-э, — махнул Иван Захарыч рукой, — наплевать! Все одно уж… доколачивают пущай… сбили меня с панталыку, пущай доканчивают!..
— Господа, ишь, теперича все, сказывают, в Думе-то? — сказал торфяник.
— Они, все они! — закричал Иван Захарыч, глотнув водки. — Вся власть теперича ихняя… Черносотенцы, злая рота!..
