с утра до вечера? Но я еще не оправилась после того, что произошло с моим братом, и поэтому решила, что хочу. Кроме того, я к нему прониклась: в постели он был так хорош, что я буквально кричала от удовольствия, такое нечасто встретишь, поэтому я верила, что у нас с ним особенная связь – и дело не только в сексе. Когда я рассказывала об этом сестрам, они отвечали, что ну да, конечно, всяк кулик свое болото хвалит, но я им говорила, что все так и есть, и мы смеялись как идиотки. Ну а у вас как с этим делом? Они хохотали и говорили, что раздвигают ноги перед мужем только ради того, чтобы он быстрее отстал; и тогда я вовсе надулась от гордости и решила, что у нас с Рафаэлем все просто волшебно и мне с ним очень крупно повезло.
Но счастье длилось недолго, потому что помимо секса надо еще кушать, пить, ходить на гребаную работу; я вот, например, пахала как лошадь и до сих пор пашу: каждый день, каждый, даже когда болею, готовлю желе, пироги и шоколадные конфеты на палочке. Дел, словом, навалом, только денег вечно не хватает. Но мне казалось, что все ничего: у меня есть заказы, у Рафаэля есть работа, на которой ему даже страховку оплачивают, – что еще ему нужно, чтобы создать со мной семью, чтобы дать мне то, что мне нужно?
– Сделай мне уже дочку, чего ты ждешь?
– Куда ты, блядь, вечно торопишься? Не понимаешь, сколько времени будет требовать ребенок? Ты ничего не будешь успевать.
– Ну и что мне делать?
– Что хочешь.
– Я хочу дочку, а ты сказал «хорошо», ты обещал, что у меня будет дочка.
– Ни хера я тебе не обещал.
– Гребаное брехло, – сказала я, набросилась на него и, застав врасплох, повалила на пол.
Ему нравилось таскать меня за волосы – почему бы не вцепиться бабе в шевелюру и не протащить по комнате, а потом обернуть к себе лицом и, не выпуская шевелюры из рук, пинать ногами, как футбольный мяч. Он бил меня по животу, по лицу, по груди. Я могла кричать и царапаться сколько угодно, но перевес всегда был в его пользу. В этот раз, например, он врезал мне по лицу, да так, что у меня закружилась голова, а тело обмякло и рухнуло, будто не мое. Открыв глаза, я поняла, что лежу на полу, а он пытается меня поднять. Усадив меня на стул, он заплакал горючими слезами.
– По какому поводу истерика? – спросила я. – Не знаешь, как сообщить мне о своем бесплодии?
Рафа лишь рассмеялся и утер нос.
– Сука.
– Дебил.
Я тихо встала и подошла к зеркалу. У меня заплыл глаз и опухла щека.
– Гребаное животное.
А Рафаэль тем временем высморкался в руку и вытер ладонь о брюки. Куда-то намылился. Что поделать, если мы оба заводимся с пол-оборота. Хлопнув дверью, он наконец ушел. Я тоже хотела уйти, я правда всерьез об этом подумала – хотела собрать вещи, и чтоб глаза мои его больше не видели. Но зачем-то я осталась, сама не знаю зачем.
Когда в доме появился Леонель, я стала стараться ссориться с ним поменьше. Ему действительно становилось хуже от наших скандалов и драк. На это правда тяжело смотреть, зачем так поступать с собственным ребенком? Я, конечно, продолжала поддразнивать Рафаэля, потому что мы друг друга бесили, но, если рядом был Леонель, я предпочитала промолчать. Наверное, это и значит идти на жертвы ради детей – переставать при них собачиться, не знаю.
Потому что мне так хотелось семью, что я со своей стороны была готова ради этого на все, чтобы потом мне было не в чем себя упрекнуть. Как говорил Рафа, сама кашу заварила, сама и расхлебывай. Поэтому я навела уют, и хоть и боялась неприятностей, но все же позвала в гости двоюродных сестер, и одна из них даже пришла: та, у которой две дочки. Но потом я пожалела, что пригласила ее, потому что она пришла только для того, чтобы пронюхать, как я живу, и растрепать подробности по всей округе, змеюка подколодная, и даже сказала мне, что я хреново выгляжу.
– У тебя руки, как у бабы-молочницы, и лицо опухло, – сказала она, одновременно протягивая мне каталоги «Эйвон». Ну естественно, а то я уже было поверила, что она искренне захотела со мной повидаться.
Я цокнула языком, типа мне наплевать на ее мнение.
– Серьезно, тебя совсем разнесло.
Я швырнула в нее каталог, и мы замолчали. Леонель хотел было подойти к ее дочери, но она быстро взяла ту на руки, чтобы он не дай бог к ней не прикоснулся.
– Он ей ничего не сделает.
Она засмеялась и стала ее укачивать, типа ей пора спать.
– Даже в говне мой Леонель красивее твоей пигалицы.
Она опять засмеялась, на этот раз недобро. Стала придирчиво рассматривать моего сына, будто ища, за что зацепиться, а Леонель пукнул, глупо хихикнул и выдал свое привычное «оре», и я увидела, что в ее взгляде мелькнула жалость – жалость ко мне. Я, значит, вытерла ему мордашку и сказала: ай-яй, Леонель, опять ты обкакался. Взяла его на руки и понесла в ванную. Бросила сестре, что раз она уже уходит, то пусть закроет за собой получше, а то соседские собаки забегут. И хлопнула дверью. Я переодела Леонеля в два счета, но все равно осталась в ванной – хотела убедиться, что сестра точно ушла. Потом я увидела себя в зеркале и поняла, что она права – выгляжу я хреново. И мало того, что хреново, так еще и уныло – сказывалась скучность моих дней. Леонель стал менее реактивным, но любви ко мне не проявлял, и напрасно я уговаривала его что-нибудь сказать, ответить на вопрос или хотя бы посмотреть мне в глаза.
– Скажи «мама».
Но его взгляд задерживался на моем лице всего на пару секунд, и самое худшее – я различала в этом взгляде тоску и понимала, что эти огромные глаза хотят видеть не меня, а кого-то другого, и от этого мне становилось очень гадко. А потом я смотрела, как он сует пальцы в рот, как пускает слюни, как бегает, заливаясь этим своим чудны́м смехом, и думала, что нет ничего страшного в том, что он не называет меня мамой, и, если у меня не было работы, всегда садилась рядом, когда он спит. Какой же он сладкий, когда спит! Постепенно я смирилась с мыслью, что так тоже хорошо и что я никому и никогда не буду матерью, а только буду
