на меня и предостерегал движением глаз. Бывали ночи, когда я не осмеливался слова произнести, такой замкнутый и мрачный сидел он рядом со мной, а если вдруг что-то произносил, то я подчас даже пугался. Я догадывался, что он постоянно думает об этом деле, и был уверен, что он, который во всем всегда разбирался и все предвидел, в один прекрасный день захлопнет ловушку. Подозревал ли он уже тогда кого-нибудь, я не знаю, но знаю, что он приобрел привычку каждого, кого встречал, спрашивать о его работе или глядеть вслед людям, долго и раздумчиво, он глядел так даже вслед Иоахиму и Гунтраму Глазеру. Не только Бруно замечал в те дни, что кое-кто старался избегать встречи с шефом.
Зимой ночные визиты прекратились, снежной зимой, которая потрудилась на наших участках, как хорошая кондитерша, и надела на все наши растения шапки и колпаки, ну и сыпал же там снег, ну и сверкало все кругом, когда дул ветер или когда налетала стая ворон. Невидимки больше ничего не увозили, редкие следы на земле были только наши, мы уже начали подумывать и о делах, а не только о пострадавших участках, но один человек не мог выбросить их из головы, где бы он ни находился, и это был шеф. Он не мог отделаться от мыслей о них. Он, видимо, страдал, что никого не изловил; а что потери создавали ему известные трудности, он и виду не подавал. Его мрачные раздумья, его рассеянность. Его изыскания и расспросы. Даже в новогодний вечер, когда мы гадали на растопленном свинце, по лицу шефа видно было, что занимает его больше всего. Обхватив обеими руками стакан с грогом, шеф сидел в углу, уставившись на сырое пятно, которое оставил его стакан, и едва ли слышал, как истолковывались забавные фигурки из свинца. А когда Ина объявила, что он всем настроение портит, он только печально кивнул.
Это она, Ина, заправляла всем у спиртовки и у таза с водой, она распоряжалась также кружками распиленной свинцовой трубки и клала каждому его кружок в старомодную разливательную ложку, но лить и выуживать — это должен был каждый сам. Как же она радовалась, как прыгала от восторга, особенно когда Гунтрам Глазер занятно толковал посверкивающие свинцовые фигурки; и хотя каждый что-то расписывал об этих штуковинах, никому не удавалось выявить в их конфигурации столько забавного и своеобычного, как Гунтраму Глазеру, а уж предсказать что-то на будущее — тем более.
— А теперь глядите-ка, что удалось сделать Иоахиму: конь в стойке на руках, ах, разумеется, на ногах, а эти круглые головы — это тюлени, они аплодируют. Иоахим получит премию!
Доротею Гунтрам Глазер заверил, что она отлила водопад, он означает никогда не иссякающую силу и надежность, а это серое вкрапление — перевернутая вверх дном лодка, гребец недооценил силы течения. Чего только не изображал наш свинец, падая с шипением в таз: насос в шляпе, обломки корабля на морском дне, точно взрывом разнесенные сосны и одноногих цапель; если ты терпеливо искал, ты все это находил в свинце.
Почему меня так трясло, когда я держал ложку над огнем, я и сам не знаю, у меня было такое чувство, что надо поскорее со всем этим покончить, поэтому я не дождался, пока серый кружок вытянется в серебристый язык, и преждевременно опрокинул кружок в таз.
— А ну посмотрим, что удалось Бруно. Это волна, — стал объяснять Макс, — она разбилась о мол и рассыпалась дивными брызгами.
— А мне видится скорее собака, которую переехали, — сказал Иоахим.
— Нет, — наставительным тоном возразила Доротея, — Бруно удался превосходнейший куст можжевельника, сторожевой куст, как он описан в книге.
Я порадовался этому, но Гунтрам Глазер, который крутил и разглядывал мою свинцовую фигурку, не смог обнаружить можжевеловый куст, он сказал:
— Бруно посчастливилось отлить нечто редкостное, а именно: облако, облако на колесах, и если я не ошибаюсь, это путешествие. Бруно предстоит смешанное путешествие — по морю и по суше.
Ина; ей все-таки удалось извлечь шефа из его угла, сунуть ему в руку ложку и добиться, чтобы он протянул свинец к огню — никому другому из нас это наверняка бы не удалось, — и не успел еще никто сказать что-нибудь о свинцовой фигурке шефа, как она уже знала:
— Вулкан, незлобивый кратер, который как раз опять упражняется в извержении.
— Промахнулась, сестренка, — сказал Макс, — изрядно промахнулась. Это фонтан, но он, сдается мне, бьет из разрыва трубы. Вот оно что — нам надо ждать разрыва трубы.
Со сдержанным интересом глянул шеф на свою свинцовую фигурку, чуть потер ее и поднес ближе к огню, а потом прикрыл глаза и пробормотал:
— Думаю, что это контактная мина, она как раз взорвалась.
Больше он ничего не сказал.
Он согнул, изогнул свинцовую фигурку и пошел в свой угол, там он сидел сжав губы, а под его седой щетиной собирались бусинки пота, я уже решил, что он вскочит и покинет нас, но он остался, тяжело задышал, но принудил себя остаться.
Внезапно я заметил, что и я задыхаюсь, горло мое раздуло, а виски зажало тисками; я повернулся к шефу и, хоть он не шевелил губами, услышал его голос, и голос его сказал: один из вас участвует в этом деле, один из вас замешан во всем этом, я это чувствую, и я до всего дознаюсь. Так как все окружили Ину, я быстро выскользнул на террасу, скатал комок снега и потер затылок и лицо, жар пропал, но я не успокоился — даже когда поел сверх моей порции еще оладий и слоек с яблоками, которые подкладывала мне Доротея.
Ина и Гунтрам Глазер тоже уступили мне кое-что от их порции новогодних пирогов, мне пришлось вовсю потрудиться, чтобы очистить тарелки, но я справился, и кое-кто высказал мне похвалу. Но только не Иоахим. Его нетерпение, его беспокойное ерзанье, он хотел, чтобы старый год кончился поскорее, не мог удержаться, чтобы не наполнить наши бокалы еще до двенадцати, и когда мы повернулись к напольным часам, тут уж он охотнее всего чуточку помог бы стрелке. Со мной он чокнулся так же мимолетно, как и с другими, сказал только:
— За Новый, Бруно.
Больше он мне ничего не пожелал, а раз я был последним, с кем он чокнулся, он сунул мне свой бокал и оставил его у меня. Сам он, пока мы чокались и желали друг другу всего, всего хорошего в новом году, вышел на террасу. Макс в большинстве случаев знал, кому что пожелать, шеф знал меньше всего, а
