тихо, едва ли не про себя. И глотнув немного, сказал: — Чтоб внести ясность, Ина, скажу: я ничего не имею против сюрприза, но любая вещь должна быть полезна, должна быть хоть как-то необходима, нельзя же без разбора скупать и накапливать то, что приглянулось нам мимолетно.
На это Ина отвечать не захотела, она сжала руки, закрыла глаза, внезапно повернулась и вышла; назад она не вернулась, все время, пока я там был.
Печальнее, чем в эту ночь, я бывал редко, я не отправился сразу к себе, я прошел по заснеженным участкам, собрал клочки картона от шутих и ракет, с трудом взобрался по снегу на верхушку валуна, с которого мог все кругом обозреть. Внушительная, ярко освещенная высилась передо мной крепость, но огни ее светились каким-то неспокойным светом, они мерцали и судорожно вздрагивали и вместе со светом звезд придавали снегу легкую голубизну. Я стоял еще совсем недолго, и тут в комнате шефа вспыхнул свет, силуэт его виден не был, но я понял, что он покинул всех, понял также, что он не пошел к Доротее. Охотнее всего я тайком прокрался бы обратно в крепость, просто чтобы быть рядом с ними и, раз уж мне самому их не сплотить, ждать, что это удастся Ине или даже Гунтраму Глазеру. Все, все сделал бы я, чтобы они только опять были вместе. Огни не гасли, и я тяжело зашагал, утопая в снегу, к старым соснам, которые тихонько потрескивали, я поднял тяжелую ветку и потянул ее за собой, так что она почти замела мои следы, я прошел, не оставляя следов, до ограды, а потом по низине и на далеком расстоянии обошел вокруг крепости, при этом я думал об Ине и пытался помочь ей своими пожеланиями.
Когда входная дверь на минуту открылась, когда из дома в ночь выскользнула тень, я решил, что это Ина; тотчас бросив ветку, я последовал за этой тенью, которая держалась под прикрытием рододендронов, а освещенную часть дороги поторопилась пройти поскорее и, только укрывшись под защиту живой изгороди, остановилась. Тут я увидел, что это Магда, я не окликнул ее, но не упускал ее из виду и позволил ей бежать дальше, до моей двери, у которой она прислушалась, а потом уже постучала.
Она здорово испугалась, когда я внезапно оказался за ее спиной, еще чуть-чуть, и она бы ушла, так она рассердилась, и едва мы вошли, как я должен был обещать ей никогда больше не пугать ее. В наказание она выложила на стол кулек, который спрятала под пальто, этак небрежно и без единого слова, а потом хмуро ждала, пока я спущу штору, помешаю в печке и добавлю дров, и сказала:
— Если тебе ничего не приходит в голову, так я пожелаю тебе счастливого Нового года.
Когда мы помирились, то вместе поели пирожков, которые она принесла. Магда немного погадала мне по линиям руки, но не смогла — как всегда — ничего предсказать, ведь у меня не хватает какого-то бугорка, а один перекресток сбивает ее с толку. Мое будущее представлялось ей столь непроницаемым, что она, качая головой, отпустила мою руку и озабоченно поглядела на меня.
Теплый сладковатый воздух подействовал на меня усыпляюще, Магда же вообще не хотела спать, раздумчиво уставившись куда-то в одну точку, она вздыхала, морщила лоб, что-то обдумывала, видимо, вспоминала Доротею, эту — как Магда ее называла — единственную в своем роде госпожу Целлер. Магда слышала, как Доротея плакала в самом начале нового года, и была уверена, что мы в ближайшее время должны быть готовы к всяческим событиям.
Как нежно гладила она брошку, гладила эту серебряную летящую чайку, которую получила в подарок от Доротеи на рождество. Как решительно высказалась о шефе, он-де несправедлив, и брюзглив, и озлоблен — тут я даже не пытался ей возражать. Внезапно она пожелала знать, что для меня в жизни самое важное, в ответ я, видимо, так озадаченно на нее глянул, что она усмехнулась и быстрым движением погладила меня по голове.
— Независимость, — сказала она, — поверь мне, Бруно, ничего нет важнее независимости, кто ее добился, тот добился самого лучшего. — И еще она сказала: — Я много над этим думала, может, тебе тоже надо бы над этим подумать.
Внезапно она обняла меня одной рукой за плечи, и это было так прекрасно, что я едва осмеливался шелохнуться. Спустя немного она погладила меня по спине, осторожно так, как только она умеет, и при этом все время не сводила глаз со слюдяного окошечка в дверце моей печки, за которым постоянно горел огонь, — шеф сам выбрал мне эту печь, потому что в ней жар сохранялся особенно долго, иной раз даже десять часов. Осторожно-осторожно склонился я к Магде и прильнул к ней лицом, но деревянное ожерелье так сильно вдавилось мне в щеку, что мне пришлось прижаться к ее руке. У Магды на ноге костный нарост, как и у меня, это я увидел, когда она сбросила туфли и подтянулась повыше на моей кровати. В печке тихо гудело, со стуком рушилось, угли оседали на дне; мы потушили свет, нам хватало маленького желтого глазка слюдяного окошечка. Долгих разговоров мы не вели, только однажды Магда меня спросила, чем объясняется мой вечный голод, я этого не знал, а когда она захотела узнать, был ли я хоть раз так сыт, что в меня ничего больше не лезло, правда ничегошеньки больше, я должен был признать, что такого случая не припомню. Она считала, что вполне может справиться с такой задачей, я почувствовал, как она сразу же стала что-то прикидывать и мысленно составлять и отмерять что-то, чем можно было бы полностью утолить мой голод, но она не выдала своего секрета, она ограничилась только заявлением, что в один прекрасный день она заткнет дыру в моем желудке — как бог свят, Бруно. Уверенная в успехе и потому довольная, она удобно вытянулась, вывернувшись из моей уютной вмятинки, и задышала так ровно, словно теперь ждала, когда придет сон. Я тоже вытянулся и осторожно, вопрошающе обнял Магду одной рукой, при этом очень удивился, какая же она мягкая. Наши руки соприкоснулись и крепко сжали одна другую. В тот раз она впервые осталась у меня, и всего на несколько часов, поскольку ей нужно было рано вернуться в крепость, а когда она ушла, я стал думать о лете, и об уединенности некоторых участков, но главным образом я думал о ней и о себе. Поначалу для возникшего чувства Бруно вообще
