а потом привязали концы к спинке скамьи, получилось, что они хитро задумали и ловко наложили на него путы, но от нетерпения они слишком быстро и сильно натянули шнур, так что шеф проснулся. Проснулся и хотел подняться, но путы удержали его, тут мальчишки стали злорадно прыгать, корчиться от смеха, однако недолго, шефу стоило только чуть напрячься, и он освободился. Он помассировал запястья, ощупал себя и, видимо, при этом заметил, что у него в карманах пусто, а так как мальчишки еще дурашливей запрыгали и от радости вовсю пищали, он сразу понял, кто облегчил его карманы, пока он спал. Раздумчиво уставился он на них, но вдруг бросился к ним, ухватил их за шеи, приподнял да так затряс, что у них глаза на лоб полезли, они захныкали, тогда он спросил, не выпуская их из рук, где его вещи, и они показали, как уж сумели, на куст смородины. Отчаянно дергались они у него в руках, а я притаился, радуясь, что им влетело. Шеф, заставив их вытащить все его вещи из куста и принести ему, вновь ухватил их, он хотел, чтоб они раз и навсегда зарубили себе на носу:
— Горе вам, если вы еще когда-нибудь поднимете руку на спящего или на человека, лежащего на земле.
И чтоб они хорошо поняли, как это ему важно, он стукнул их головами, может, чуть сильнее, чем сам того хотел, мальчишки заревели и потихоньку улизнули.
Валяйте продолжайте, вы мне не помешаете, мучители мои.
Шеф не посмотрел им вслед, он снова сел на скамью, вытащил ту бумагу, перечел ее и стал обдумывать, потом подозвал меня к себе, я уже ждал упреков или какого-нибудь задания, но он только протянул мне, отвернувшись, ту бумагу и сказал:
— Прочти-ка, Бруно.
Его отставка; он делал заявление о своей отставке с поста бургомистра Холленхузена, ему хватило нескольких строк, причин он не называл. Я несколько раз перечитал написанное, я не понимал, чего он ждет от меня, когда же он, повернувшись ко мне, вопросительно поглядел на меня, я не мог вымолвить ни единого слова.
Он не был огорчен, он лишь горько усмехнулся и кивнул как бы про себя, как если бы и он подчинялся некой неотвратимости или признавал, что не все делается согласно его воле. Он взял бумагу у меня из рук, сложил ее и сунул в бумажник, и потому, быть может, что почувствовал, какое меня охватило беспокойство, он похлопал меня по плечу и сказал:
— Ну вот, теперь у нас будет больше времени для наших дел, Бруно.
А потом он признался мне, что в городском совете Холленхузена остался в одиночестве, в полном одиночестве, поскольку не голосовал вместе со всеми за то, чтобы в Холленхузен вернулись солдаты, — в отличие от других, кто ожидал для себя каких-то выгод от возвращения саперов и кто хотел, чтобы все было как прежде; шеф не одобрял этот план. Он был против. Он был против, хотя в городском совете его заверили, что саперам предложат другую территорию в качестве учебного плаца — часть лугов Лаурицена, кислое поле и корявое мелколесье за могильным курганом, — он просто-напросто не хотел, чтоб в Холленхузене опять были солдаты. Он решил подать в отставку, решил, хотя, по всей вероятности, единственный заранее знал, что желание холленхузенского совета никогда не осуществится, — откуда знал, этого я так никогда и не уяснил себе.
— Никакой опасности нет, — сказал он.
И больше ничего к этому не добавил.
Когда он поднялся, раздался хруст, видимо, как сам он однажды объяснил, шарниры в его суставах нуждались в смазке; он посмотрел на меня с наигранным ужасом, пренебрежительно махнул рукой и деревянной походкой отправился на участки.
Нет-нет, я ничего не кину в них обратно, ни куски глины, ни этот осколок кирпича, ждите веки вечные, не очень-то вы теперь надо мной натешитесь. Вы уже и так чуть поскучнели, это я вижу, вам нельзя ни в чем потакать, принимать участие в ваших проделках или терпеливо все сносить, как ваш отец.
Чего только не терпел покорно Гунтрам Глазер! Как же спокойно он держался, даже если вы причиняли ему боль! То маленькое игрушечное ружье, которое стреляло стрелами с резиновой насадкой — насадкой, которая присасывалась к цели, — его вы сразу же захотели испробовать на отце, сразу же, когда он подарил его вам на день рожденья. Вы даже не доели шоколадный торт, и когда вам разрешили, то соскользнули со своих стульев, подошли к столу с подарками, чтобы поглазеть, порыться и испробовать все лежащие там подарки; поскольку дни рожденья мальчишек разнятся по времени меньше чем на неделю, их всегда празднуют вместе и подарки дарят им в один и тот же день. Книжки с картинками и металлические конструкторы, которые вы приняли от шефа, шаркнув ножкой и вежливо подав руки, вас едва ли интересовали, и ксилофон Доротеи не очень-то вам приглянулся; новый маленький кукольный театр, подаренный Иной, возбудил ваше любопытство, но самое большое впечатление произвели на вас оба игрушечных ружья, которые подарил вам Гунтрам Глазер.
Я видел и слышал, как они, вставив стрелу в дуло, натянули пружину и выстрелили на пробу в напольную вазу, в стекло двери на террасу. Чмок, и резиновые пробки присосались к целям, а красные стрелы затряслись. Второй их выстрел испытал на себе уже Гунтрам Глазер, он как раз закурил сигарету, когда Тим и Тобиас прицелились ему в спину и стрельнули. Он подскочил как ужаленный и здорово испугался, но всего-навсего дружелюбно им погрозил. Это ему не помогло; в отличие от шефа, который предусмотрительно пригрозил им всего лишь один-единственный раз, чем и избавился от попыток сделать из него мишень, Гунтраму Глазеру пришлось выдержать еще изрядно попаданий; он воспринимал их добродушно, чуть кисловато, но добродушно. Только Ине, объявившей мальчишкам, что представления кукольного театра не будет, если они станут продолжать пальбу, удалось уговорить их оставить эту игру. Повесив ружья на плечи, они налегли на остатки торта и взглядами дали мне понять, что наметили меня своей следующей жертвой.
Когда Гунтрам Глазер разыгрывал представление с куклами, когда говорил пятью разными голосами, когда изображал ветер и сплошной огонь, когда выводил на сцену кладоискателей, разбойников и циркачей — так все на свете можно было забыть. Больше меня, никто, верно, не радовался открытию нового кукольного театра, ведь Гунтрам Глазер объявил, что покажет совсем особую пьесу, пьесу в честь дня рождения; в ней речь пойдет о старом хитром медведе, который забредает на веселый
