пришлось мне сесть рядом с ним.
Я сразу же сказал ему, что шеф послал меня со срочным пакетом в почтовое отделение на станции, в ответ он лишь кивнул, не спросил ничего ни о содержании, ни об адресате, всем своим видом показывая, что настроение у него приподнятое, что у него отлегло от сердца, и, не глядя на меня, сказал, что встретил старого друга, который считался без вести пропавшим, несчастного парня, которому он должен был немножко помочь.
— До известной степени мы же отвечаем за своих друзей. — И еще он сказал: — Как это ни странно, но общее прошлое накладывает обязательства.
Не бывает ли у меня подобных ситуаций, хотел он знать, и тут я сразу же подумал о Хайнере Валенди, о его тайном пребывании у меня, и сказал:
— Да.
Гунтрам Глазер, казалось, был доволен тем, как он все уладил, он взял у меня из рук коробку спичек и доказал, что и в открытой машине, во время быстрой езды, можно закурить сигарету.
— Ты же придешь на представление, Бруно?
На узкой подвозной дороге, где нам пришлось притормозить за тягачом, он, посмотрев на мои яловые сапоги и на задравшуюся штанину, спросил, правда ли, что на мне нет носков, и когда я это подтвердил, когда сказал, что носки у меня слишком быстро рвутся и я храню их до более холодных дней, он покачал головой:
— Бруно, Бруно…
Видимо, даже верить этому не хотел. Но вдруг вытащил бумажник, вынул из него двадцать марок и протянул мне:
— Вот, возьми, на них ты купишь три пары носков.
Я поблагодарил, но денег не взял. Тогда он схватил мою руку и хотел насильно сунуть мне эти деньги, но Бруно сжал кулак, и Гунтраму Глазеру это не удалось; тут он растерялся, не знал, что обо мне думать. Когда же он в конце концов примирился с моим отказом, то убрал свои деньги, но не мог успокоиться, что я хожу без носков, и потому, видимо рассчитывая воздействовать на меня, объявил, что он об этом еще поговорит с шефом, при первом же удобном случае.
— Шеф все это давно знает, — сказал я, — знает и ничего не имеет против.
Тут Гунтрам Глазер чуть призадумался и пробормотал что-то, чего я не понял.
Охотнее всего я вылез бы из машины и пошел дальше один, но не посмел, и едва мы подъехали, как нас остановил Эвальдсен, он хотел, чтобы мы тотчас отправились с ним к сердцелистным липам, к сеянцам сердцелистных лип, они все полегли, в одночасье заболев фитофторозом, словно бы улеглись спать — так это выглядело. Эвальдсен был жутко огорчен, он присел на корточки и ощупал один из сеянцев, он знал, почему здесь вспыхнуло заболевание, он даже его предвидел: если бы поступили, как он советовал, то надо было повременить с посадкой лип. Слишком рано, сказал он, они слишком рано попали в землю, и дал понять, что своевременно предупреждал о своих сомнениях, но его словам не придали никакого значения, а придерживались только плана посадок. Ему не надо было даже называть имени Иоахима, мы сразу поняли, кого Эвальдсен имел в виду, поняли, что он обвиняет Иоахима, который не прислушался к доводам накопленного опыта, меня только удивило, что Эвальдсен, который обычно терпеливо выслушивал указания, а потом чаще всего поступал так, как считал нужным, на этот раз работал сообразно пожеланиям Иоахима.
Гунтрам Глазер не признал правоту Эвальдсена, как я думал, он поскреб почву, взял пригоршню земли, растер ее пальцами, как это делал, бывало, шеф, потом осмотрел несколько сеянцев и установил, что они никоим образом не были посеяны слишком рано. Нет, он начисто отмел обвинения против Иоахима, он быстро выявил, что почва два года назад была обеззаражена, и понял главное.
— Так всегда получается, — сказал он, — в первый год после обеззараживания почвенные грибы не много могут натворить, но на второй год они оправляются или возникают вновь благодаря зимним спорам.
Когда же Эвальдсен к тому еще признался, что посевной материал не протравливали, Гунтрам Глазер с полным основанием объяснил, почему у нас возник фитофтороз, но так как он видел, что Эвальдсен от всего этого очень разволновался, то попытался его немного успокоить и посоветовал получше подкормить ростки азотом, чтобы они легче преодолели критический возраст. Он сказал:
— Если твой росток одревеснеет в нижней части, то ему больше ничего не грозит.
Знать бы мне только, что надо человеку сделать; чтобы он не просматривался насквозь, чтобы с первого же взгляда не видно было, что́ его заботит, и лишает покоя, и печалит, знать бы мне только! Как часто желал я себе так все скрывать, как умеет это Макс, он на тебя смотрит, а ты понятия не имеешь, о чем он думает; и шеф тоже не всегда позволит приметить, что его гнетет, то же самое Ина, она иной раз так ошеломляла меня своими причудами, что казалась мне едва ли не чужим человеком.
Между тем, глядя на меня, они все видят, мне не удается сохранить в тайне то, о чем я хотел бы умолчать, не знаю, как это получается; видимо, мысли, что я в себе ношу, легко прочесть у меня на лице — это может быть какой-нибудь замысел, или печаль, или какие-то секреты. Сколько уже раз я удивлялся, что мне прямо в лицо могут сказать то, о чем я хотел бы умолчать, и больше всего я удивлялся в этом смысле шефу. Стоило ему утром только искоса глянуть на меня, и он уже знал, что меня мучил тяжелый сон, что я от этого сна не в силах отделаться, тогда, чтобы мне помочь, он посылал меня сразу же на какую-нибудь трудную работу. Однажды, когда я поверил вдруг в свои силы — это случилось во время вечернего обхода участков, — я захотел попросить у шефа разрешения работать, как и все другие наши, с машинами и орудиями, но, видимо, долго мялся, а когда уже собрался выложить свою просьбу, он обернулся ко мне и сказал:
— Позже, Бруно, в один прекрасный день и ты сядешь за руль любой машины, пока же ты нужен мне на другом важном участке.
От него ничего не скроешь, одного взгляда достаточно, и он уже знает, какие меня одолевают мысли.
Я еще не решил для себя, рассказать ли шефу о том, что я видел в зале ожидания, мне не хотелось, чтобы обо мне говорили, будто я подслушиваю и подсматриваю для шефа, этого мне не
