не мог подобрать названия, но потом я его все-таки нашел: это была просто легкость, дурманящая легкость во всем. Вот что это было.
Прекраснее всего были первые шаги, и, потому что первые шаги самые трудные, они пробуждают самую большую радость, а поскольку ничего не запланировано и не определено, можно испробовать всевозможные собственные придумки, это приносит огромнейшее удовлетворение.
Вот все же кто-то стучит, это условный стук Макса, он, значит, снова пытается войти ко мне, но теперь я ему открою, теперь я должен это сделать. Минутку. Элеф? Что нужно от меня Элефу, откуда он знает, что я здесь? Из козырька его кепки уже торчит картонка, каким же он кажется маленьким в этих измятых брюках дудочкой, и, глядя на него, легко догадаться, что он хочет поделиться со мной каким-то горем.
— Заходи, Элеф.
Он не хотел беспокоить меня дома по делам, он пришел не из-за ножей или пил и не затем, чтоб доложить, что опять пропали ножницы, у него другое на сердце.
— Садись же, Элеф.
Таким обеспокоенным он никогда еще не был. Он мнется и обшаривает меня своими темными глазами, он не уверен, стоит ли выкладывать дело, что привело его сюда.
— Ну валяй, говори, что у тебя.
— Господин Бруно много знать.
— Да-да, ну начинай.
— Шеф, — начинает Элеф, — говорят, шеф очень больной. Но точно никто не знать, может, господин Бруно скажет нам что-то верное.
Вот, значит, до чего дошло, кто-то услышал краем уха и разнес, они шепчутся об этом на участках, в деревянных своих домиках.
— От кого, Элеф, от кого вы это услышали?
Он тычет туда-сюда, услышал, стало быть, с разных сторон, да, в общем-то, безразлично, откуда у него эти сведения, он только хочет знать, правда ли это.
— Если шеф сильно болеть, так в воскресенье нет праздник, — говорит Элеф.
Что мне ему ответить, и сколько можно ему знать, ему, который наверняка все разнесет дальше?
— Я был у него, — говорю я, — вчера я с ним разговаривал, он чувствует себя неважно, но уже скоро опять покажется на участках. — И еще я говорю: — Праздник ведь, в случае нужды, можно перенести.
Как обстоятельно обдумывает он мой ответ, он не может скрыть своих сомнений, он все подмечает, недаром он такой сметливый.
— Честно, господин Бруно, будет новый шеф?
— Кому это пришло в голову? — спрашиваю я.
А он в ответ:
— Если придет новый шеф, нас, может, всех домой отошлет.
— Будь спокоен, Элеф: шеф еще с нами, ему еще принадлежит здесь решающее слово, и никто не думает отсылать вас домой. Я тоже кое-что слышал, люди всегда болтают, но одно я знаю наверняка: вам не о чем тревожиться. Кто только пустил этот слух?
Опять задумывается он над моими словами, они крутят и выворачивают все, что слышат, в их положении приходится так поступать. Просьба, глубоко в его глазах затаилась просьба, чтобы я сказал ему главное, ему ведь надо знать, на что он может рассчитывать.
— Да, Элеф, если что-то будет решено, ты это от меня узнаешь, можешь на это положиться.
— Хорошо, хорошо, и большое спасибо.
Он побежал к машинному сараю. Так, значит, уже и до Элефа дошли слухи, надо думать, наши люди повсюду говорят о том, что наверху что-то случилось или что там что-то готовится, я не удивлюсь, если они уже знают, какие намерения у шефа относительно меня, что прочит он мне, наверно, кое-кто даже думает, что я здесь уже что-то решаю, это вполне может быть. Никто ведь не пересказывает другим только то, что слышал, каждый всегда чуточку добавляет, так слух нарастает, раздувается, и в конце концов из мухи делают слона.
Элеф проверяет резиновые прокладки корчевателя, и эти машины шеф тоже усовершенствовал, он так долго размышлял, пока не додумался до вибратора, который освобождает подрезанные и выкорчеванные молодые растения от приставшей земли.
Я обещал шефу, что ни с кем не буду откровенным. Но теперь мне надо подготовиться, надо идти на участки, теперь я должен еще больше следить за порядком, но время у меня еще есть, пока Иоахим не вышел на свой контрольный обход, но отныне ему уже не придется качать головой, глядя на меня, отныне — не придется.
Ну и удивитесь же вы, мои мучители, но вам не удастся больше вывести меня из себя, измышляйте что хотите в своем тайнике за старым трактором. Может, вы думаете, я не знаю, откуда летят комья сухой земли и раскалываются о плуг, который я только что отчистил; я давно все обнаружил — и что один из вас стреляет из рогатки, не в меня, а в шарнирную борону и в дисковый бороздник; пока вы в меня не попадете, я и не гляну на вас. Уж я вас измотаю, я добьюсь, что вы уберетесь, просто никакого внимания не буду обращать на ваши выходки, буду и дальше работать стальной щеткой и тряпкой, отскребать то, что вы заляпали, драить то, что вы изгваздали.
Больше всего мне хотелось бы ухватить их за их тоненькие шейки и так стукнуть головами, чтобы они впредь обходили меня стороной, но мне нельзя их трогать, нет, нельзя. Однажды, когда они забрались ко мне — я сразу же догадался, что кто-то у меня засел, и нашел их, сжавшихся в комок, за занавеской моей вешалки, — я ухватил их за шеи и выволок на дорогу, но они сразу же стали говорить, что я хотел их задушить, и Бруно обещал Ине никогда не дотрагиваться до детей.
Шеф, тот так им надавал, что у них в глазах почернело, раз и навсегда, и с того дня, в низине, они не осмеливались больше играть с ним злые шутки, стоит ему появиться, как они исчезают, а если он их зовет, они прикидываются невинными овечками и обтирают руки о штаны.
Как они к нему подкрались, когда он спал на трухлявой скамье, как шептались, договариваясь; я видел их сквозь вечно замаранное окно сарая, я стоял спокойно и наблюдал, как подбирались они к крепко спящему шефу и поначалу, забавы ради, вытащили из его карманов нож, увеличительное стекло, истрепанный бумажник, и еще какую-то сложенную бумагу вытащили они своими тоненькими пальчиками, они плясали вокруг него на цыпочках, а все, что выкрали, упрятали в кусте смородины.
Но всего этого им показалось мало, у каждого из них был обрывок тонкого вощеного шнура, они связали обрывки и тихонько, стоя за спиной шефа, накинули шнур на его грудь и руки,
