ни книгу, ни лицо поэта и вместо этого взялся листать журналы, оставленные прежними постояльцами. Когда наступил вечер, он вышел из коттеджа и стал разглядывать холмы Биркер-Фелла на другом краю долины. Потом ему почудился звук шагов позади домика. Он пошел туда посмотреть, но никого не обнаружил. Мерные шаги оказались его сердцебиением. Вернувшись на наблюдательный пункт и продолжив осматривать реку, он заметил в пятидесяти ярдах от себя сипуху, летевшую низко над землей прямо к нему, потом взмывшую вверх над лугом, и ее бледное лицо теперь было видно как на ладони. На мгновение ему почудилось, или, точнее сказать, у него возникла галлюцинация, что это человеческое лицо, лик древнего старика, взирающего на него с полным равнодушием. Потом это видение исчезло, сова свернула вправо и полетела вдоль реки, вверх по ее течению, затем свернула влево, перемахнула через реку и исчезла за стеной деревьев. Вернувшись в коттедж, он услыхал, как Дафна заворочалась во сне, и принес ей кружку горячего чаю. Он не рассказал про сову. Он подумал, что она огорчилась бы, узнав, что пропустила такое зрелище.
Через два дня они поехали обратно в Лондон. Он вел машину. Дафна проспала часть пути. Когда она проснулась, они уже доехали до Манчестера. Она достала из сумки компакт-диск с записями лучших мелодий из «Волшебной флейты».
– Не против?
– Конечно, нет. Запускай.
При первых же мощных звуках увертюры у Роланда возникло ощущение, будто его отбросило обратно в 1959 год, и он снова почувствовал запах свежей краски на настенных панелях с изображением таинственного леса и на тяжелом фартуке, который ему приходилось надевать, и снова ощутил недоумение, с каким относился к новой обстановке пансиона, в котором оказался, и немое оцепенение оттого, что он был разлучен с мамой. Их разделяли две тысячи миль. Он замечал на дорожном полотне, протянувшемся к нему издалека, линейки с нотами из сборника музыкальных пьес «Бернерс-холла». И то, что увертюра началась со знакомого ему веселого наигрыша, вовсе не принесло ему облегчения. Все последние дни он старался железной хваткой сдерживать чувства, и теперь Моцарт и давние воспоминания заставили его расслабиться. А на фоне безнадежного мужества Дафны он и вовсе рисковал вконец расклеиться. Он держался в средней полосе на скорости в семьдесят пять миль в час, обгоняя длинную вереницу грузовиков, и перед глазами у него вдруг все поплыло. Какой же она оставалась душевной, какой проникновенной и как отчаянно пыталась не сдаваться перед лицом неминуемого конца.
– Надо сделать остановку, – пробормотал он. – Мне что-то в глаз попало.
Она повернулась назад и стала смотреть в заднее стекло, а он газанул, стараясь обогнать бесконечную автоколонну.
– Давай сейчас! – сказала она.
С ее помощью он юркнул в промежуток между двумя грузовиками и, включив аварийки, выехал на бетонную обочину. У нее в руках уже была салфетка. Он взял салфетку и вышел из машины. Равнодушный рев могучих двигателей над шоссе М6 дал ему воспрянуть духом, пока он стоял в клубах пыли и дизельного дыма и вытирал глаза. Он завел машину и тронулся с места, а она положила ему руку на запястье. Она все поняла.
Ну вот, теперь он был в полном порядке и мог полностью насладиться оперой. Они проехали миль десять или около того, как она произнесла:
– Бедная Царица ночи старательно поет эту арию, хотя знает, что потерпит поражение.
Он покосился на нее и почувствовал облечение. Она имела в виду то, что сказала, и никоим образом не намекала на себя.
На следующий вечер, уже дома, когда он вернулся после очередного выступления в отеле, он нашел ее в гостиной: она сидела на полу в окружении фотоальбомов и сотен отдельных фотографий, частично черно-белых. Она надписывала их, чтобы дети потом могли узнать, когда они были сделаны и кто из родственников и знакомых на них изображен. Кроме того, дети знали бы, когда и где они проводили каникулы в детстве. Она написала каждому по длинному письму, которые нужно было прочитать через полгода после ее смерти. Эта сортировка фотографий заняла у нее, с перерывами, больше двух недель. Она также оформила через службу здравоохранения визиты сиделки к себе в тот период, когда она перестанет быть дееспособной. Она начала разбирать платяной шкаф и ящики комода, сортируя свои вещи: кое от чего надо было избавиться, а кое-что перестирать, выгладить и сложить, чтобы Роланд потом их отнес в лавку Красного Креста. Она избавилась от всех своих теплых пальто. Ведь больше она не увидит зимы. Это было безрассудно, думал Роланд, а вдруг она не умрет? Он еще лелеял эту надежду. С больными раньше происходили и куда более странные вещи.
Но у Дафны сомнений не было.
– Я не хочу, чтобы ты или дети занимались этим. Слишком печально.
Она формально перестала быть главой жилищной ассоциации и с помощью знакомого юриста переоформила ее в партнерское общество. После чего пришла в офис, где произнесла перед потрясенными сотрудниками прощальную речь, и вернулась домой в приподнятом настроении, с букетами цветов и коробками шоколадных конфет. Роланд был начеку, опасаясь, что она может в любой момент слечь. Но наутро она, надев свои походные башмаки, уже копошилась в садике и вскапывала клумбы. После обеда пришел все тот же юрист и помог переоформить дом. Питер расщедрился и дал всем троим детям денег на покупку собственного жилья. Дафна хотела подарить дом Роланду. А когда он запротестовал, изложила ему свои условия. Дом, покуда он жив, нельзя будет продать. Он останется семейным домом. У Лоуренса здесь будет своя комната. Ею могли бы пользоваться дети, когда родителей не было в Лондоне, ею можно будет пользоваться и в Рождество.
– Пусть дом живет, – сказала она. – Если ты здесь останешься, и я была бы спокойна.
После обсуждения этой идеи с детьми по телефону было достигнуто общее согласие. А дом Роланда в Клэпхеме надо продать. Планы сделать там капитальный ремонт были позабыты. Лоуренс смог бы потратить вырученные за дом деньги на свое обустройство в Берлине, где цены на недвижимость были ниже.
Парадоксально то, думал Роланд, что все эти приготовления – на втором этапе – помогали отвлечься от размышлений о ближайших событиях. Она же была у врача с целью, по ее словам, «повысить интенсивность» болеутоляющих. Она теперь спала до позднего утра и вечерами. Она меньше ела и почти каждый день ложилась в кровать до десяти. Алкоголь ее отвращал, потому что, как она говорила, у спиртного был вкус гниения, – и тем лучше. Отказ от спиртного помогал ей сохранять больше энергии.
Ни начало третьего этапа, ни его физические симптомы не были подвластны природным способностям Дафны. Ее талант к самодисциплине отчасти маскировал наступление этого этапа, происходившее постепенно. Второе увеличение дозы обезболивающих, меньше сна, меньше пищи, приступы потери ориентации, приступы раздражения, зримая потеря веса, явная бледность, и все эти симптомы проявлялись медленно, покуда она могла от них отвлекаться, занимая себя всякой всячиной.
Это все были случайно сорвавшиеся камешки, предвещавшие близкий сход лавины. О чем возвестил крик, раздавшийся среди ночи. Ее бок и живот пронзила боль, против которой оказались бессильны все принимавшиеся ею в последнее время мощные анестетики. Роланд тотчас вскочил и, полусонный, встал перед ее койкой, натягивая джинсы и наблюдая, как она корчится от боли. В перерывах между приступами она пыталась что-то ему сказать. Не надо вызывать «Скорую»! Но именно это он и собирался сделать. Она больше им не командовала. Через десять минут прибыла бригада парамедиков. Они с трудом ее одели. Ей вкололи морфин уже в «Скорой», мчавшейся к Королевской свободной клинике. В приемном покое, где они прождали пятьдесят минут, она лежала на носилках и дремала. Роланд на пару с санитаром отвез носилки в палату, где Дафну, похоже, уже ждали с историей ее болезни. Ее лечащий врач, наверное, все это предвидел заранее. Роланд стоял у дверей сестринской, пока ее «устраивали» в палате. Когда он снова вошел туда, она уже была в больничном
