халате и сидела под капельницей. От кислорода, с шипением поступавшего через трубочки в ноздрях, у нее чуть порозовело лицо.
– Прости, – были ее первые слова.
Он взял ее за руку, пожал и сел рядом.
– Мне пришлось тебя сюда поместить, – произнес он виноватым голосом.
– Знаю. – И после паузы она продолжала: – Сегодня ночью ничего не произойдет.
– Нет, конечно, нет.
– Иди домой, поспи. Увидимся утром.
Она надиктовала Роланду список вещей, которые он должен был принести завтра, и он записал все в телефон. Он услышал в ее голосе нотки прежней решительной Дафны и ушел из больницы в четыре утра, окрыленный иррациональной надеждой.
* * *
Сразу после шести, освещаемый ярким летним солнцем, он свернул на дорогу, которая вела к коттеджу. Дорожное покрытие сейчас уже не казалось неровным и в рытвинах, как раньше, а может быть, у машины была более высокая посадка. Прежде чем разгрузиться, он вошел внутрь и осмотрелся. Все было как прежде, даже запах полированного дерева, даже экземпляры журнала «Загородная жизнь» на столе в углу и гулкая тишина. Только в этот вечер медвяный солнечный свет разливался по лугу, сбегавшему к реке. Ему было уже не шестьдесят два. Ему потребовалось совершить четыре ходки, чтобы перенести сюда все, что было в багажнике. Как он и ожидал, ее отсутствие в объятом тишиной коттедже оказало на него гнетущее воздействие. Он принялся распаковывать вещи. Он даже разложил по ящикам сменную одежду, хотя планировал пробыть здесь всего пару ночей.
Наконец он налил себе пива, вышел со стаканом из коттеджа и сел около входной двери, устроив себе подобие скамейки на каменной стенке. Он ощутил полное умиротворение, сидя здесь и оглядывая долину, дожидаясь, когда уймется пронизывающая дрожь во всем теле после долгой поездки в маленькой машинке, содрогавшейся от работавшего с натугой движка. Семь лет. Что заставило его так долго тянуть с этим? В ее письме об этом было сказано предельно четко. Он мог тянуть сколь угодно долго. И ему было недостаточно, что все это время он жил в ее доме, даже стал его владельцем, и каждый вечер пользовался ее старенькими кастрюлями и сковородками, и спал в кровати, которую они с ней некогда делили. Как было недостаточно несколько раз отпраздновать в доме Рождество с Лоуренсом, Стефани и Джеральдом, Нэнси и Гретой, с их парнями и девушками, а потом с их мужьями и женами, а потом и с их детьми. Все это было пронизано неотступными воспоминаниями о Дафне, но он по-прежнему нуждался в последней осязаемой примете ее физического присутствия и не хотел с ней расставаться – с обращенными в золу останками жены и с ее гробом. Он желал, чтобы она оставалась подле него. И спустя пять лет, когда эта ваза стала единственным напоминанием о его желании оттянуть момент расставания, он завернул ее в старую газету и сунул поглубже в нижний ящик.
А потом, готовя себе ужин, он вновь почувствовал уколы печали. Прошло немало времени с тех пор, когда он последний раз думал о ней. И это причиняло боль. Была и еще одна причина, объяснявшая, почему он так долго тянул с этим, почему ему так не хотелось снова пережить утрату. Было бы лучше, если бы ее похоронили в обычном гробу на лондонском кладбище, куда он мог бы регулярно приходить и сидеть возле ее могилы. А участвовать в печальном ритуале торжественного погребения ее праха – нет, это слишком тяжкое эмоциональное испытание. Надо было сделать это сразу же, в течение двух недель после ее смерти – остановиться на ночлег в Буте, утром пойти вдоль реки, не приближаясь к коттеджу. Он забронировал номер в Бёрд-Хау, не подумав. Ему было мучительно больно вернуться сюда. Он даже подумал быстро собраться и уехать. Но он понимал, что смена обстановки ничего не изменит. Не будет ему успокоения до тех пор, пока ее прах не окажется в водах Эска и река не унесет его к деревушке Равенгласс и дальше в Ирландское море. Он должен пойти и сделать это. А от страданий никуда не деться. Он собирался пойти от моста вверх по течению до перевала Эск-Хауз и затем вернуться мимо водопадов Лингкоув-Бек. Но он повнимательнее изучил карту и понял, что это слишком трудный маршрут для ходока в его возрасте и в его состоянии. И ему стало ясно, что он выполнит свой долг на мосту, сразу же вернется в коттедж, уложит вещи в машину и уедет. Он просто не мог провести еще одну ночь в Бёрд-Хау.
Он вышел на лесную тропу до девяти утра и двинулся вверх по течению реки, потом по пешему мосту близ фермы Тау-Хаус, как в прошлый раз, перешел на правый берег. Правда, он старался не вспоминать, как было в прошлый раз. Он должен был оградить ее – ее, шагавшую рядом с ним, – от своих мыслей. Он шел не в прошлое, а прочь от него. Вскоре он поравнялся с Берстинг-Джилл, стоявшим напротив Херон-Крэга на другом берегу, отсюда до моста было меньше десяти минут ходу. После недавно прошедшего дождя река слева от него величественно набегала и разбивалась о гранитные валуны, и папоротники на холмах, высившихся вокруг, все еще были зеленые, и в воздухе витал сладковатый аромат воды и камней. Но ведь вода и камни не имеют запаха. Он снял рюкзак. Завернутая в шерстяной свитер керамическая ваза и двухлитровая бутылка воды оказались тяжелой ношей. Он присел на корточки у реки и, зачерпнув обеими ладонями воды, плеснул себе на лицо.
Он не думал, что путешествие окажется столь коротким и что ему удастся преодолеть расстояние так быстро. В тот день Дафне потребовалось несколько раз сделать остановку и передохнуть. Он подхватил свой сверток и, повернув налево, стал взбираться в направлении утеса Грейт-Джилл-Хед, дошел до поросшего папоротниками пригорка и стал отдыхать. Он оказался в ста футах над тропой, и отсюда ему открывалась далекая панорама реки. Сегодня было утро среды, школьные летние каникулы уже закончились, и вокруг не было ни души, не считая одинокого путника милях в полутора-двух отсюда. Он (или она) стоял (стояла) без движения. Он сел и вынул письмо. И вдруг ее голос зазвучал у него над ухом:
«Дорогой мой, можешь сбросить меня где угодно. И неважно, когда ты это сделаешь, хоть через двадцать лет. Главное, чтобы ты пошел к мосту один, без чьей-либо помощи, встал, где стояли мы, и подумал о нас и о том, как мы были счастливы. Девочкой-подростком я влюбилась в болгарина. Он сказал мне, что в один прекрасный день станет знаменитым поэтом. Интересно, стал ли. В жизни так сложно что-то предсказать. Я вернулась на то же самое место больше чем через сорок лет, чтобы влюбиться в тебя или узнать, что давно была в тебя влюблена. Как здорово было нам ехать сюда по горам. Спасибо, что ты так умело прочитал карту и так мило сыграл для меня ту сентиментальную пьесу на расстроенном пианино в гостиничке. Спасибо тебе за все. Я знаю, насколько это будет мучительная для тебя поездка. И это лишний повод тебя поблагодарить. Мне так жаль, что тебе придется идти вдоль красивой реки в одиночку. Дорогой мой, как же я люблю тебя. Не забывай об этом! Дафна».
Близость и четкость ее голоса обострили его воспоминания о ее мужестве, о том, как она страдала от боли, когда писала эту записку в жаркой палате с зелеными занавесками, задернутыми вокруг ее узкой койки, и в ее кисть около большого пальца была вколота игла от капельницы с морфином. Ее отважные слова, выписанные твердым каллиграфическим почерком, дали ему с особой остротой почувствовать всю прелесть долины, ее бездонный свет и пространство, и громкое журчание реки, бежавшей к юго-западу, и колкие стебли травы под ладонью, и еще, когда он другой рукой сжал бутылку и, приникнув губами к горлышку, сделал большой глоток, освежающий холодок воды. Какая же это удача, что он живой.
Ее письмо было важным элементом ритуала. Прочитав его еще раз, он поднялся на ноги – возможно, слишком резко, потому что ему пришлось переждать внезапно охватившее его головокружение. Когда оно прошло, он
