как и то, что она раньше вызывала рвоту.
— Что она делала?
— Она не думала, что я знаю. Но я знала. Я слышала, когда спала у них дома. Амелия считала, что я сплю, но она шла в ванную и вызывала рвоту…
— Но прекратила?
Эмма посмотрела на меня.
— Я не помню, — тонким голосом ответила она. — Я думала, что да, но, может, я просто перестала с ней общаться.
— Ее зубы, — сказал Роб. — Когда я снял брекеты, эмаль была разрушена. Обычно мы объясняем это содовой… или пищевыми расстройствами.
Будучи еще практикующим акушером, я вела одну беременную пациентку с булимией. Как только мне удалось убедить ее перестать вызывать рвоту ради своего ребенка, она перешла на порезы. Я проконсультировалась с психиатром и узнала, что эти два отклонения часто шли рука об руку. В отличие от анорексии, зацикленности на совершенстве, булимия уходила корнями в ненависть к себе. Порезы по иронии были способом из бежать суицида, защитный механизм для тех, кто не мог себя контролировать, например, с перееданием и рвотой. Это становилось маленькой грязной тайной, которая лишь усиливала злость на саму себя за то, что она не та, кем хотела бы быть.
Я не могла себе представить, каково жить в доме, где в воздухе витают мысли, что дочери, которые не соответствуют стандартам, не имеют право на существование.
Возможно, все это совпадение. Может, Эмма увидела тот единственный раз, когда Амелия навредила себе, или диагноз Роба не соответствовал истине. Но все же, если существовали тревожные маячки, а ты заметил их, разве не следовало поделиться информацией?
Ради всего святого — на этом строился весь судебный иск!
— Будь это Эмма, — тихо сказал Роб, — не хотела бы ты узнать об этом?
Я заморгала, глядя на него:
— Ты ведь не думаешь, что Шарлотта станет слушать меня, если я скажу, что ее дочь в беде?
Роб склонил голову набок:
— Может, поэтому стоит попытаться.
Пока ехала через Бэнктон, я составляла список всего, что знала об Амелии О’Киф.
У нее седьмой размер обуви.
Она не любит черную лакрицу.
Она каталась на коньках, как ангел, и, глядя на нее, казалось, что это проще, чем на самом деле.
Она была выносливой. Как-то раз во время выступления по фигурному катанию она выполнила всю программу с дыркой в колготках и с мозолью на пятке, которую разбила в кровь.
Она знала все слова к саундтреку «Wicked».
Она убирала за собой тарелку, тогда как Эмме все время приходилось напоминать.
Она идеально вписалась в нашу домашнюю жизнь, и когда Эмма и Амелия были помладше, учителя в начальных классах называли их близняшками. Они брали друг у друга одежду, одинаково стриглись, укладывались спать в одну и ту же узкую кровать.
Может, я была виновата в том, что считала Амелию продолжением Эммы. Знание о ней десяти фактов не делало из меня эксперта, но это превышало то, что сейчас о ней знали собственные родители.
Я не понимала, куда еду, пока не завернула к больнице. Охранник в будке ждал, когда я опущу стекло.
— Я врач, — сказала я, даже не солгав, и он махнул мне на стоянку.
Формально я все еще имела право оперировать тут. Я достаточно хорошо знала персонал гинекологического отделения, чтобы быть приглашенной на рождественскую вечеринку. Но сейчас больница казалась столь чуждой, что, стоило мне пройти раздвижные стеклянные двери, и я поморщилась от запаха: промышленное средство для чистки и потерянные надежды. Пока я не была готова взять пациента, но это не означало, что я не могу притвориться, будто лечу вымышленного. Я надела маску усталого врача и прошла к пожилой волонтерше в розовом халате:
— Я доктор Риис, меня позвали на консультацию… Мне нужен номер палаты Уиллоу О’Киф.
Часы посещения прошли, а я не носила медицинский халат, и поэтому меня остановили медсестры у стойки регистрации в педиатрическом отделении. Никого из них я не знала, что было мне на руку. Конечно, я знала имя лечащего врача Уиллоу О’Киф.
— Доктор Розенблад из детской клиники попросил навестить Уиллоу О’Киф, — сказала я невозмутимым тоном, который обычно не вызывает сомнений у медсестер. — Карта пациента у двери?
— Да, — ответила медсестра. — Хотите, чтобы мы сообщили доктору Сурайе?
— Доктору Сурайе?
— Лечащему врачу.
— Ах, — отозвалась я. — Нет. Я не задержусь.
И я заторопилась по коридору, будто у меня был еще миллион всяких дел.
Дверь в твою палату была распахнута, свет приглушен. Ты спала на кровати. Шарлотта уснула в кресле рядом с тобой. Она держала в руках книгу: «10 000 001 факт, который вы не знали».
Твоя рука была в шине, как и левая нога. Бинты крепко стягивали ребра. Даже без карты пациента я могла догадаться, какие повреждения сопутствовали спасению твоей жизни.
Я нежно наклонилась к тебе и поцеловала в макушку. Потом взяла книгу из рук Шарлотты и положила на тумбочку. Я знала, что она не проснется — слишком крепко спала. Шон всегда говорил, что она храпит, как портовый грузчик, хотя во время наших семейных поездок я заметила лишь тихий сопящий звук. Мне всегда было интересно, это потому, что с Шоном она могла позволить себе расслабиться, или потому, что он не понимал ее так, как я.
Она что-то проворчала во сне и заерзала, и я замерла как олень в свете фар. Я пошла сюда, но не понимала, чего я ждала. Что Шарлотта не будет спать возле тебя? Что встретит с распростертыми объятиями, когда я скажу, что беспокоюсь о тебе? Может, причина была в том, что я проделала весь этот путь, чтобы убедиться самой, что с тобой все в порядке. Может, когда Шарлотта проснется, то услышит аромат моих духов и подумает, снилась ли я ей. Может, она вспомнит, что засыпала в обнимку с книгой, и станет гадать, кто переложил ее.
— С тобой все будет в порядке, — прошептала я.
Выскальзывая в коридор, я поняла, что обращалась к нам троим.
К моему удивлению, Гай Букер объявился в начале десятого вечера и сказал, что судья согласился дать отсрочку на один день, чтобы я не давал показания с самого утра.
— Хорошо, ведь она все еще в больнице, — сказал я. — Шарлотта там с ней. Я вернулся домой с Амелией.
— Как дела у Уиллоу?
— Она выкарабкается. Она борец.
— Знаю. Ужасно получить такой звонок! Но вы хотя бы понимаете, насколько это значимо для нашего дела? Слишком поздно говорить, что из-за иска она решила покончить
