можно ли поручиться, что в коммутаторе не слышали их разговора? Бывший муж упрекал ее в бесцеремонности — подсылать к нему парня, чего она хочет этим добиться, он каждый месяц отправляет деньги, на рождество послал тысячу крон, этого мало? Не хватало еще спихнуть ему парня, а он какой-то бледный, изнуренный, как она с ним обходится? Наверно, заставляет нянчиться с девчонкой вместо уроков?
Надя долго стояла у окна после этого разговора. Смотрела на оживленную Вацлавскую площадь и, быть может, подумывала: а не лучше ли распахнуть сейчас раму, и разом…
Домой попала гораздо раньше обычного — директор позвонил, что уже не придет, — в квартире было прибрано, посуда вымыта (Павлик, наверное, ушел гонять в футбол), а на столе оставлена записка: «Пошел за Фран, потом с ней погуляю. Молоко и хлеб купил. Иван. По математике поставили пятерку».
Надя прочла записку и заплакала.
Лето давно перестало быть счастливой порой любви, растревоженной пылкости чувств, от которой сладко тает сердце, влажнеют глаза и ищут долгих поцелуев губы. Надя тосковала о Павле, хотела ласки и в то же время не могла не жить заботами своих детей — его детей, — противостоять любопытству сотрудниц, видеть, как уходит поруганная, растоптанная любовь, понимать, что ее, кажется, никогда не вырвать у себя из сердца, и быть бессильной сделать что-нибудь с собой — или против себя, — только неукоснительно «придерживаться строгих правил», как вбивали ей в голову с малолетства, как вошло у нее в плоть и кровь, и ждать, веки вечные ждать, пока состаришься и время наконец-то смилуется над тобой. А надо было думать о вещах, которые отнимали силы — стирать, проверять заданные уроки, заходить в школу, приводить Фран к Эме и вежливо произносить по телефону: «Товарищ директор сожалеет, но…», потом идти на конференцию в сопровождении девушки, которая разносит кофе — иногда и сандвичи, или коньяк и сандвичи, — садиться с блокнотом в руке и брать на карандаш приказы рулевых индустрии. Перепечатывать все это на машинке, просматривать, что они там наговорили (а говорят всегда одно и тоже, что было бы смешно, не будь это так утомительно). Похлопотать о пионерском лагере, поехать с детьми на Сазаву, оставить их там у Ирены, слоняться по пустой квартире, не зная, куда себя девать, принять снотворное — ничего более умного не придумаешь, — утром удивиться, что нет ни одной чистой тарелки (неважно, дома ведь она одна)… С работы бредет пешком по летней Праге, рассматривает витрины магазинов… вдруг резкий толчок в сердце. Оглядывается — ах, вот оно: Павел и Дениза!.. Должно быть, собрались в театр — конечно, на премьеру. Вышли из «татраплана», сидели вдвоем сзади, шофер распахнул дверцу. Павел подал Денизе руку… Длинное платье, искусный макияж (по меньшей мере час работы — где уж тут приготовить мужу завтрак). Идут пешком — решили прогуляться. Липы струят тяжелый аромат: но ведь театральный сезон еще не начался — значит, куда-то в гости… Она стоит и смотрит им вслед. Прохожие толкают ее, отпускают нелестные замечания. Она не слышит. Не чувствует ничего, кроме глухой боли и унижения. «На рождество отправил тебе тысячу крон, этого мало?» — сказал он ей. Этого действительно было мало. Она поднялась по крутой улице к парку, высушенному июльским зноем, вошла через холодный подъезд в дом, где обитали поколения людей богатых и не столь богатых, не афишировавших истинного положения своих дел, как бы они ни обстояли. Ей тоже надо подавлять свои чувства — жить, как сумеет, дальше. Лучшее, что остается теперь, — таблетка снотворного с глотком воды, ставшей противно теплой, но Надю это не смущает, хочется лишь не помнить о себе, хотя бы до рассвета. Ведь это запрещенный удар, если на появление любимого, павлиньим шагом проходящего с другой, щемящей болью отзовется сердце. А если еще в кошельке двадцать крон, а у другой — бриллианты, которых хватило бы вам на полгода безбедной жизни… Ведь не будь Эмы и Ирены, забиравших ее детей на праздники, на пасху, на каникулы, Надежда не могла бы свести концы с концами.
Она открыла дверь квартиры, в которую въезжала с такой радостью. Павел перенес ее через порог на руках. Как сладко было просыпаться около него утрами! Теперь квартира пуста и без детей кажется ненужной, запущенной, воздух застоялся, одно спасение — таблетка. Надя торопливо разделась, даже не ополоснувшись под душем; глотнула тепловатой воды и закрыла глаза. Еще немного — и пришло освобождение в виде провала в черный омут сна.
Однажды ее позвал к себе директор и попросил подать два кофе, вызвать в приемную ту барышню, из бухгалтерии, и полчаса не беспокоить — разве что позвонят из ЦК, министр или жена. Для остальных его нет на месте.
Надежда принесла два кофе, недоумевая, для кого вторая чашка. Директор — это был все тот же, помогавший Павлу осваиваться в новой должности, — предложил ей сесть. Надя подумала, что он сейчас деликатно попросит ее перейти на другое предприятие или в другой отдел, с тем чтобы подыскать себе что-нибудь более вдохновляющее. Но он спросил, встречаются ли ее дети с отцом — он сказал с инженером Моравеком, — и, когда она ответила отрицательно, потому что отец запретил это, кивнул головой.
— Понимаете… не знаю, стоит ли говорить вам… Моравек больше не работает. С этого дня у них новый директор.
Надя молчала. Что она могла ответить? «Теперь будет полная катастрофа с алиментами», — единственное, что пришло ей в голову. Он задолжал уже за шесть месяцев, что, без сомнения, связано с его уходом. Должно быть, требования новой жены превысили возможности даже руководящего работника, если вообще не… Она вопросительно посмотрела на шефа.
— Какие-то махинации, взятки… Им должна была заняться прокуратура, потом дело замяли, но выплатить недостачу придется, а сумма немалая.
Надя вздохнула.
— Но на детей он вам давать обязан. Задолженность у него есть?
Надя кивнула головой.
— Ну, это он еще не скоро ликвидирует. Может быть, вам поможет профсоюз? Я выясню. Сам он из Праги выехал, мадам его осталась здесь. Объявила, что не имеет с ним ничего общего. Я хотел просто поставить вас в известность. Дело примет огласку, люди будут надоедать вам своим любопытством… Надо, чтобы вы были в курсе, — повторил он.
Реакция Надежды на эту новость чрезвычайно его удивила. Тут можно было ожидать и слез, и злорадной ухмылки — так, мол, и надо, поделом, а зря не посадили — что-нибудь в таком роде. Но его исполнительная многоопытная секретарша, молча
