наследства, то бишь от долга. Правда, для этого потребовалось бы пригласить наследника сюда, чтобы он сообщил о своих намерениях. В конце концов мы согласились на том — и думаю, некоторым образом обошли инструкции, — что я не откажусь от наследства и задолженность эту погашу. Он в этой связи порядком развеселился. И надо признать, была на то причина. Вдова, собственно не будучи вдовой, платит за машину, которой уже нет и которую ее покойный муж купил своей новой жене, являющейся законной вдовой и в то же время не являющейся ею, так как вскоре после смерти мужа вышла замуж — а я-то все это долгое время думала, что они разведены. Да, поистине случай уморительный.
Надо сказать, это была не бог весть какая сумма — что-то около пяти тысяч. Выйдя из нотариальной конторы, я тут же зашла в городскую сберкассу и отослала эти деньги почтовым переводом. Могу представить себе, как неистовствовал бы сын Павел, узнай он об этом. Более года, конечно, потребуется мне, чтобы скопить эти пять тысяч, а Фран, возможно, через год-другой соберется замуж.
Я всю жизнь делала то, что вовсе не хотела делать, так пусть же это станет заключительным аккордом Надежды Томашковой, безысходно задавленной и угнетенной указующей дланью матери и жизнью с обожаемым мужем Павлом. Как же я его любила!
Поутру в субботу приехала Фран, чем меня очень порадовала. Она в интернате в Пльзени, в общем-то недалеко, но как мне было трудно отправить ее туда. Однако ничего не поделаешь! Она учится шить. Вековечное женское занятие. Это ведь, помню, была голубая мечта матушки. MODES ROBES — такую вывеску можно было прочесть на многих домах в самых изысканных районах города. Я противилась этому, Фран же об этом мечтала. Сразу же как приехала, очень оживленно разложила передо мной — как она объявила — «потрясный раскрой» для меня. Уже готовый к примерке. А то ведь я хожу как чучело. Она вертелась вокруг меня, намечала длину юбки и при этом щебетала без умолку, а мне было весело — ее разговоры, милые и наивные, чудесным образом отвлекали меня от тех передряг и формальностей, которым давеча мне пришлось подвергнуться как представительнице прав несовершеннолетней. День опять был сказочный, такую восхитительную осень не помнили даже здешние старожилы, и мы с Фран радовались, что в воскресенье еще затемно пойдем по грибы. Внезапно перед домом раздался звук клаксона. Я было подумала: это соседи решили подбросить меня к Фран, в Пльзень, — и потому выбежала в этой заколотой булавками «модели» из дому — сказать им, что Фран у меня. Однако перед домом стояла совсем новехонькая красная, как рябина, машина марки «шкода» — не помню даже, как их называли, — и из нее выходил мой сын Павел. Я не то чтобы обрадовалась или не обрадовалась его приезду, но весьма невпопад спросила: «Как же ты подъехал? Ведь перед нашей деревней табличка — проезд только по специальному разрешению». Он понял и самодовольно улыбнулся: мол, сын к матери — это сразу решает дело. Их девочка очень выросла, это упитанный, чуть туповатый ребенок. Мне больше по вкусу сорванцы вроде Ирениных мальчиков, а это — копия мамочки. Интересно, что их привело ко мне, уж определенно что-то понадобилось — это ясно как день. На похороны отца Павел не приехал, написал, что слишком далеко, и вдруг — расстояние сократилось. Справедливости ради скажу, что особенно я и не сердилась за это, он ведь, по сути, отца не знал, хотя мог бы приехать ради меня, мог бы додуматься, как мне здесь тяжко, ведь Фран была всего лишь смешливая малышка.
Субботний вечер они мне подарили, нужно отдать им справедливость, как любит говорить моя соседка Вовсова-старшая. Приступили к делу только в воскресенье после обеда. Я запекла утку, приготовила картофельные кнедлики, капусту, пирог — словом, устроила настоящий пир. Вообще-то на гостей я не рассчитывала, но деревенька наша сытая, добросердечные соседки притащили, что могли. Понимали, как это ужасно — приехали дети, а в доме хоть шаром покати.
За кофе они и открыли свои карты. Павел подробно ознакомил меня с финансовыми затруднениями своей семьи, которые Моника уточнила с обстоятельностью государственного контроля.
Словом, им нужно было тысяч двадцать на новую машину, а за остальной порцией они готовы были приехать в следующий раз, поскольку им предлагают и чудный домишко — тогда эта безумная погоня за мельницами и избушками только началась.
Ах, вот в чем дело: новая машина на горизонте. А кроме того, еще одно соображение: как только Моника родит — она ждала второго ребенка, — я наконец уйду на пенсию — у них все было рассчитано с точностью до месяца, — перееду в Прагу и буду нянчить ребенка, раз уж я с их первенцем обошлась так бессовестно.
— А как же Фран?
— А что Фран? Она еще год в интернате.
— Два года, — поправила Моника Павла.
— Ну два года, а потом найдет место с жильем либо замуж выйдет, — рассудил Павел.
— А этот домик?
— Его можно продать, хоть он и в зоне, а глядишь, удастся это как-нибудь обстряпать.
Фран сидела на лавке возле неохватной печи, которая еще не остыла после того, как пеклись в ней пироги и утка, в окно струился свежий холодный воздух.
— Все ж таки что-то осталось после отца? — поинтересовалась Моника.
— О да, осталось. Долги — можете их оплатить, — почти выкрикнула я. Что ж, они с точностью до месяца рассчитали мою жизнь, но я, клянусь богом, не заслужила этого.
— Дорогой сын, — начала я размеренно, такой тон я переняла когда-то у Эмы. Это обращение удивило их, а Моника даже насторожилась. Поняла, что последует что-то непредвиденное. — На пенсию я не пойду. Здесь я нужна, и здесь мой дом. Что вы будете со мной делать, если я расхвораюсь?
— А что с тобой будут делать здесь? — рассмеялся Павел.
— Это уж не твоя забота, но, живи я с вами, в Праге, эта забота была бы вашей, и притом весьма тяжелой. Словом, ничего тут не получится, дорогие мои, и выкиньте это из головы.
— Ну а хотя бы эти двадцать тысяч, мама, — протянул Павел.
— Где я их возьму, сынок?
— Как так? Ты зарабатываешь, Фран на всем готовом, здесь никаких затрат, куда же ты деваешь деньги?
Тут уж я потеряла терпение, начала кричать, Фран ударилась в слезы и давай гладить мне руки, неустанно приговаривая «мамуленька моя, мамуленька моя», но меня нельзя уже было унять.
Моравковы обиженно
