Паковали вьюки следующим утром, когда рассвело полностью. Существовала примета: в сумерках души погибших бандитов высматривают содержимое тюков и потом от неутоленной когда-то жадности наводят живых грабителей. К полудню оставалось поднять груз на верблюдов.
- Полагаю, мастер Цинь, - сказал отец, - задерживаться в Баотоу на виду у этого сброда опасно. Двинемся?
- Я занял очередь в публичном доме для себя, этих... ваших военнослужащих и для вас. Дух не должен оставаться угнетенным из-за воздержания. Шаг караванщика тверд, если облегчены чресла...
- Значит, в путь только завтра?
- Завтра, депутат.
- Я остаюсь с товаром.
- Пусть останется малыш и один военный. Потом сменится.
- Лин Цэсу погуляет. Когда ещё доведется? Вы идите... Я останусь при товаре. Таков мой приказ, мастер Цинь.
- Слушаюсь, почтенный депутат!
Караванщик сцепил ладони перед грудью и с легким поклоном повел ими в сторону отца, как принято изъявлять покорность мандарину двора. Опять напился, подумал Клео.
Он прошел городишко насквозь и миновал Западные ворота, от которых с обрыва открывалась Хуанхэ. Широченная река исходила паром в серовато-синем стылом мареве. Мачты джонок и катеров протыкали клочковатый туман. Над причалом разметывало клубы пароходного дыма. По берегам ржавым пунктиром обозначались межи рисовых чеков. На коричневых дорогах в снегу клонились навстречу ветру черные путники.
И тут Клео увидел стайку журавлей над рекой. В этот зимний месяц!
Он промерз на холодном ветру, а клочок пергамента с адресом Белоснежной Девственности был теплым, когда Клео достал его из нагрудного кармана в почтовой конторе на пристани. На куске бумаги, за который взяли целый юань, он написал стихи: "Гляжу на стайку журавлей в зимнем небе над рекой безо льда. Отчего же декабрьский ветер студен, а течение чувств, как у летней воды?"
- В Пекин? - усомнился почтарь. Но красный штемпель на конверте притиснул и, поскольку марки с портретом Чан Кайши в Баотоу после прихода коммунистов не разрешались, в квадратике "место для марки" указал причал, где платеж состоялся.
Глава вторая
ПЕЧАЛЬНЫЙ ГОНГ
1
Все нервничали в караване, хотя и без видимой причины, когда спустя восемь недель после выхода из Баотоу верблюды, надменно задирая морды и раздувая ноздри на забытый запах печного дыма, втягивались за глинобитные укрепления городка Шандонмяо. Цинь объяснил: по-монгольски "шандон" ручей. Однако на китайской карте значилось - Сан Тям Мяо, то есть "три храма" какого-то святого, а какого именно, Клео не понимал, поскольку не знал последнего иероглифа, да и отец тоже... Ни души. Глухие ставни на окошках мазанок. Тянувший от заката ветер свистел в переулках, закручивал смерчи колючей пыли на перекрестках.
Цинь утверждал: если охраны в Восточных воротах не встретили, то и Западные без часовых, а это значит - в городе нет власти. То есть, какая-нибудь, конечно, существует, возможно, бандитская, или же признали красных, но без стражников такая власть ничего не стоит.
- Начиная с этого места и дальше на запад уважают только законы Гоби, то есть силу винтовки и денег, - сказал караванщик.
Лагерь разбили, пройдя Шандонмяо насквозь, за городской стеной, у Западных ворот. Утром Клео разбудил скрип их распахнутых створок, мотавшихся на ржавых петлях под усилившимся шквалистым ветром. Слежавшийся на морозе песок сверкал до горизонта. И Клео догадался о причине вчерашнего беспокойства. После восьми недель открытых пространств загаженный городишко, огороженный стеной, плотно заставленный домами, стиснул их, как в ловушке. Цинь верно поступил, устроив лагерь вне укреплений. На краю пустыни, в которой бушевала буря, спали спокойно.
Едва подняли вьюки на верблюдов, в воротах возник валившийся вперед, преодолевавший жестокий встречный ветер человек, тянувший в поводу лошадь. Полы овчинной шубы взметались до лопаток. Странник из последних сил подволакивал отяжелевшие от грязи галоши на стеганых сапогах. Видимо, он целую ночь гнал мохнатую лошадку под армейским седлом с притороченным японским карабином и чересседельными сумками, а когда коняга вымоталась, слез и повел её в поводу.
Капрал Ли принялся разматывать тряпицу, которая предохраняла затвор карабина от пыли.
- Вот я вас догнал, - сказал человек, напустив скверной улыбкой сухих морщин на шелушившиеся щеки. Алчно тронул грязной ладонью Ароматного, на котором лежали вьюки отца. - Капитан Сы в двух днях пути с пятнадцатью людьми. Смекаете, хозяин?
Сбрую на лошадке сшивала казенная клепка, армейская, как и седло. Стремена с подпругой тоже были стандартные, кавалерийские. Перекидные сумы плоско свисали, выпуклостями обозначая обоймы с патронами.
Клео нагнулся за спиной пришельца, будто собирался подправить кожаные обмотки на икрах. Отец поощрительно кивнул и толкнул незнакомца, который, перевалившись через спину Клео, упал, выдергивая маузер из-под шубы. Лошадь отпрянула. Цинь осадил её за повод так, что она присела. Грохнул выстрел. Клео видел, как отлетел выбитый пинком из руки кавалериста маузер, и собрался пырнуть валявшегося ножом, но отец крикнул:
- Стой!
- Стой, змееныш! - завизжал и солдат, на всякий случай перекатившись так, чтобы увернуться от кинжала или пули. Под разметавшейся шубой на его поясе виднелись три гранаты, кожаный мешочек для табака с трубкой и порыжевший патронный подсумок с выдавленной английской надписью "США, морская пехота".
- Я сам к вам пришел! Я сам к вам! Я убежал от ублюдка Сы... Предупредить!
- Откуда Сы узнал наш путь? - спросил Цинь, присаживаясь на корточки.
- Капитан получил письмо из Баотоу. Бумага попала сперва в винное заведение "Ворчливая жена", а оттуда принес посудомойщик. Мы тогда уже перешли в Красную армию. Сы заполучил мандат на захват имущества каравана как народного достояния, поднял полувзвод и понесся на Баотоу, а оттуда путей у вас было немного. Только два...
Отец ударил сапогом пленного по лицу.
Цинь расстегнул и вытянул из-под кавалериста пояс, перекинул себе на шею вместе с гранатами, подсумком и кожаным мешочком.
- От кого письмо? Говори, от кого письмо? - кричал отец.
Кровь у истощенного преследователя казалась водянистой.
- Все, что знаю, скажу! Письмо - из кабака "Ворчливая жена". В Баотоу капитан выколачивал из мамы-сан борделя сведения о вас. Сколько верблюдов, какие, с каким грузом... Требовал показать, чем расплатились за услуги потаскух твои люди, хозяин... Но кто написал письмо в Пекин, не ведаю. Действительно, не знаю, хозяин.
- И чем же они расплатились?
- Не убивай, хозяин! Я говорю правду... Гвоздем.
Клео впервые в жизни видел, как у отца дрожат пальцы.
Депутат, торопясь, плохо справляясь, отколупывал от коробочки, в каких прячут амулеты, крышку с медной инкрустацией танцовщицы в развевающихся одеждах.
- Таким?
- Что вы присохли с гвоздем, хозяин? Капитан говорит, вы везете несметные богатства. Кто погонится за железками? Первому, кто обнаружит вас, причитаются две доли вместо одной. Разве мои сведения не стоят большего? Что ж... Убей меня! Ну! Убей, хозяин! Убей скорее! Все в этом городе будут знать об этом. Они расскажут капитану Сы, и он опять возьмет ваш след...
- Почему хочешь перебежать?
- Не желаю служить у красных.
- Вот и заврался, почтенный, - сказал отец, успокаиваясь. - Мой товар капитан не сдаст коммунистам. Он сам уже, наверное, считается у них дезертиром. Ты ведь знаешь! Говори! Видел нас до этого? Доложил капитану? Болтаешь - тянешь время?
На этот раз Лин Цзяо попал носком сапога в ухо лежавшему.
- Если не околел, - сказал он капралу Ли, - прирежь... Проткни насквозь штыком. В печень. Страдания перед уходом в рай - заслуга... Наглый лазутчик. Стрельбы достаточно... Уходим!
- Пока живой, - сказал Ли. - Я думаю, депутат Лин... лишний солдат это ещё один солдат. Я так считаю. И какой расчет ему лгать? Мог высмотреть и вернуться к капитану Сы, который обошел бы нас и устроил засаду... Не повернул.
На четвертый день с основной перешли на северную тропу, про которую Цинь сказал: больше пустыни, но меньше пути. Теперь Гоби была грудами скал и камней, черных и серых. Камни до горизонта покрывали плоские, как озера, долины, переходившие в утыканные колючками барханы, от подъемов и спусков по которым в глазах метались, словно навозные мухи, зеленоватые кляксы. Ничего не осталось в памяти - ни Пекина, ни коварной Белоснежной Девственности, ни угрызений совести за невольное предательство отца. Даже злобы на караванщика Циня, который страдал наравне со всеми. Приходилось удивляться, что, пережив множество раз тяготы путешествия через мертвую пустыню, он снова и снова суется в края, на которые не позарился ни один из земных властителей.
По ночам стоял сухой мороз. Лежали под овчинами, просыпались от озноба, прижимались к верблюдам. Гнедая кавалериста становилась белой от инея. Звезды сыпались с неба, которое к утру желтело и вдруг накрывало пустыню голубым куполом.
