Оливер, как выяснилось, по вопросу этимологии с отцом согласен не был.
– А?! – только и смог выдавить отец.
– На самом деле это не арабское слово, – ответил Оливер.
– Неужели?
Отец явно следовал методу «сократовой иронии» [26], начиная диалог с невинного и добродушно-удивленного «Да что вы говорите!», а затем заводя собеседника в дебри, из которых тот уже был не в состоянии выбраться.
– Это долгая история, так что потерпите немного, док. – Оливер внезапно посерьезнел. – Многие латинские слова произошли от греческих. Но в случае со словом «абрикос» все было наоборот: греки заимствовали его из латыни. Латинским было слово praeсoquum – от pre-сoquere, то есть pre-сook, «рано поспевать», то есть «скороспелый», «преждевременный». Византийцы позаимствовали слово praeсox, и оно затем превратилось в prekokkia или berikokki – а отсюда наконец пришло и в арабский язык, трансформировавшись в al-birquq.
Моя мать, не в состоянии сопротивляться его шарму, протянула руку и потрепала его за волосы, приговаривая:
– Che muvi star!
– Он прав, спорить тут не с чем, – едва слышно проговорил мой отец, словно Галилей, загнанный в угол и вынужденный признать правду, в которую не верил.
– Спасибо факультету филологии, – ответил Оливер. – Первый курс.
А я думал лишь об apriсoсk preсoсk, preсoсk apriсoсk, его абрикосовом члене.
В один из дней я увидел Оливера на одной стремянке с нашим садовником; он пытался узнать все, что только можно, о способе Анкизе прививать растения – благодаря ему наши абрикосы были одними из самых крупных, мясистых и сочных в регионе. Оливера поразила техника прививания, особенно когда он понял, что Анкизе может говорить об этом часами – только бы слушатель нашелся.
Очень скоро выяснилось, что о всякого рода еде, сырах и вине Оливер знает больше нас вместе взятых. Сама Мафальда была сражена его знаниями и умениями и даже стала то и дело спрашивать у него совета на кухне: «Как думаете, обжарить соус с луком или шалфеем?», «Не слишком ли много лимона?», «Я все испортила, да?», «Нужно было добавить еще одно яйцо – ничего не запекается!», «Воспользоваться новым измельчителем или не изменять ступке с пестиком?» Правда, моя мать все-таки не смогла удержаться от парочки колкостей.
– Как все ковбои… – говорила она. – Они знают о еде так много, но не умеют правильно держать в руках вилку с ножом. Гурманы-аристократы с сельскими манерами. Покормите его на кухне.
– С удовольствием, – отвечала Мафальда.
И в самом деле, в один из дней, сильно опоздав к обеду после затянувшейся встречи с переводчицей, синьор Уллива сидел на кухне, ел спагетти и пил темное красное вино с Мафальдой, Манфреди – ее мужем и нашим водителем – и Анкизе; все они дружно пытались научить Оливера неаполитанской песне. Это был не только гимн их южноитальянской молодости, но и лучшее развлечение для почетных гостей в их арсенале.
Оливер завоевал сердца всех и каждого.
Я видел, что Кьяра тоже очарована. Как, впрочем, и ее сестра. Даже любители сразиться в теннис, много лет подряд заглядывавшие к нам после обеда, чтобы затем отправиться на вечернее купание, теперь оставались гораздо дольше обычного, надеясь сыграть с ним хотя бы один гейм.
Подобное внимание к любому из наших предыдущих летних постояльцев меня бы страшно разозлило. Но в том, как все обожали Оливера, я нашел неожиданное успокоение. Что плохого в симпатии к тому, кто так сильно нравится всем остальным? Никто не мог устоять перед ним, включая моих двоюродных и троюродных братьев и сестер, а также прочих родственников, которые приезжали к нам на выходные – и иногда задерживались чуть дольше. Известный своим пристрастием к выявлению чужих недостатков, я испытывал определенное удовлетворение, скрывая чувства за привычным безразличием, враждебностью или злобой в адрес каждого, кто потенциально мог бы затмить меня в нашем доме. Но оттого, что Оливера все любили, я вынужден был говорить, что тоже его люблю. Я был подобен мужчинам, которые открыто заявляют, что находят других мужчин привлекательными, – и за этой правдой скрывают свое истинное желание заключить их в объятия. Идти наперекор всеобщей симпатии к нему означало бы признать перед всеми, что я пытаюсь скрыть мотивы, по которым вынужден ему сопротивляться.
«Он мне ужасно нравится», – сказал я в первую неделю его пребывания, когда отец спросил, что я о нем думаю. Я нарочно выразился так недвусмысленно, зная, что никто не заподозрит фальшь в невидимой палитре оттенков, которой я пользовался каждый раз, когда речь шла о нем. «Он – лучший из всех, кого я встречал в жизни», – сказал я однажды вечером, когда мы никак не могли дождаться возвращения крошечной рыбацкой лодки, на которой Анкизе и Оливер вышли в море сразу после обеда; тогда мы судорожно пытались найти номер телефона его родителей в Штатах на случай, если придется сообщать им страшные вести.
В тот день я даже решился оставить свои запреты и выразить тревогу так же открыто, как выражали ее остальные. Но сделал я это еще и для того, чтобы никто не заподозрил, что в душе я испытываю гораздо более глубокое отчаяние; а потом вдруг понял, почти устыдившись, что часть меня не возражает против его смерти, что есть даже что-то почти захватывающее в мысли о его раздутом, безглазом теле, которое в конце концов прибьет волной к нашему берегу.
Но я не пытался себя обманывать. Я в самом деле был убежден, что никто в мире не испытывает к нему такого плотского влечения, как я; что никто не хочет преодолевать ради него расстояния, которые готов преодолеть я. Никто не знает каждую косточку в его теле так, как я, – его щиколотки, колени, запястья, пальцы на руках и ногах; никто не вспыхивает таким желанием от рельефа его мускулов; никто не грезит о нем каждую ночь, а следующим утром, снова увидев у бассейна в раю, не улыбается ему и, видя, как ответная улыбка расцветает у него на губах, не думает: «Ты знаешь, что прошлой ночью я кончил тебе в рот?»
Возможно, и другие питали к нему нечто большее, чем просто симпатию, но каждый скрывал и показывал это по-своему. Однако, в отличие от них, я всегда первым замечал, как он появляется в саду по возвращении с пляжа, замечал размытый вечерней дымкой силуэт его велосипеда, выезжающего из сосновой аллеи к нашему дому.
Я первым узнал его шаги, когда однажды, опоздав в кинотеатр, он вошел в зал и растерянно встал у стены. Он принялся искать нас взглядом и стоял так до
