даст ему также телефон медицинских услуг на дому, они приезжают в течение десяти минут.
Он со вздохом взял свою папку, вид у него был усталый, он попытался, явно через силу, сосредоточиться на каких-то страницах и заговорил уверенным тоном:
– Что касается химии и иммунотерапии, я ничего менять не буду; вот только опухоль может стать более болезненной в ближайшие недели; я пропишу вам морфий. Смеси севредола и скенана перорально хватит, я полагаю; по идее, боли не должны быть уж очень сильными. Я не думаю, что есть необходимость устанавливать морфиновую помпу на дому; но, разумеется, если я ошибаюсь и вам станет хуже, немедленно звоните. К тому же ваша жена любит вас.
Он внезапно умолк, лицо его застыло, и он покраснел: какое все же трогательное, чуть ли не тревожное зрелище внезапно покрасневший суровый лысый мужик лет пятидесяти.
– Извините, – пробормотал он, – я не должен был это говорить, ваша личная жизнь меня, естественно, не касается.
– Ну что вы, – мягко сказал Поль, – продолжайте, я не так уж дорожу приватностью.
– Ну раз так… – Дюпон колебался еще несколько секунд и решился: – К сожалению, у меня была возможность приобрести довольно существенный опыт в этой области. Люди, которым мы назначаем морфий, ну те, кто выживает, относятся к нему с большим энтузиазмом. Благодаря морфию они не просто справлялись с болями, но и проникали в мир гармонии, покоя и счастья. Обычно, когда радиотерапия не помогает, а операцию признают невозможной или когда она дает плохие результаты и пациенты находятся действительно в плачевном состоянии, их помещают в паллиативное отделение, потому что держать их дома невозможно. Конечно, у нас любят разглагольствовать о солидарности, о родных и близких, но, скажу я вам, чаще всего старики умирают в одиночестве. Те, кто развелся или никогда не состоял в браке; те, у кого нет детей, или они не поддерживают с ними связь. Стареть в одиночестве то еще удовольствие, а уж умирать в одиночестве – совсем тоска. Но есть одно исключение: состоятельные граждане, которые могут позволить себе сиделку. И вот их, по-моему, бессмысленно отправлять в паллиативное отделение: им там назначат то же лечение, что и я, а умирать все предпочитают дома, это всеобщее желание. И тогда я становлюсь их последним собеседником из врачей. Так что поверьте мне, я не раз видел, как умирают богатые, и, скажу я вам, в такие моменты богатство не играет особой роли. Лично я всегда, не раздумывая, прописываю им морфиновую помпу; человеку достаточно в любой момент просто нажать на кнопку, ввести себе болюс морфия и, примирившись с миром, пребывать какое-то время в нежной ауре, это как доза искусственной любви, они могут впрыскивать ее себе, сколько душе угодно. И потом, – сказал он после очередной заминки, – некоторых, например, тех, кто счастлив в браке, продолжают любить до самого последнего мгновения. Что далеко не общий случай, скажу я вам. Им, я считаю, морфиновая помпа без надобности, любви достаточно; кроме того, если мне не изменяет память, вы не большой поклонник капельниц.
Поль кивнул. На столе у Дюпона стояли фотографии в рамках. Даже не видя их, он вдруг проникся уверенностью, что это семейные фотографии и что у самого Дюпона счастливая семейная жизнь.
У него был еще один вопрос, и тут пришла его очередь замяться. И все-таки ему не терпелось это узнать.
– Как вы думаете, – проговорил он наконец, – сколько мне осталось?
– А… Я бы и хотел вам ответить, что понятия не имею, но это было бы не совсем правдой; все-таки я могу прикинуть, хотя бы приблизительно. Ну допустим, несколько недель или несколько месяцев, всякое бывает; если исходить из статистики, я бы сказал, от одного до двух месяцев.
– То есть я умру, по идее, к концу осени? До того, как дни начнут увеличиваться?
– Скорее всего, да.
Когда он выходил из кабинета, Дюпон повторил, что они будут продолжать иммунотерапию, все-таки надежда умирает последней. Поль безразлично кивнул, понимая, что они оба более или менее одинаково верят в эту надежду. Дюпон проводил его с каким-то обиженным выражением лица; он пожал ему руку и закрыл за ним дверь своего кабинета.
Поль всегда любил это время года, когда дни действительно становятся короче, когда кажется, что понемножку натягиваешь на лицо одеяло и оно медленно заволакивает тебя тьмой. Прюданс ждала его у входа в больницу; он сказал ей только, что ему назначили морфий. Она чуть вздрогнула, но больше никакой реакции не последовало. Она знала, что это означает; она этого ждала.
По дороге домой они купили севредол и скенан. Поль начал принимать их на следующее утро, и боль тут же стихла. Самое поразительное, что в последующие две недели не произошло никаких изменений. При этом смерть была уже не за горами, теперь в этом не осталось сомнений; но его не покидало ощущение, что он не в состоянии приблизиться к ней, во всяком случае не вплотную. Как будто он ходит по краю пропасти, время от времени теряя равновесие. Сначала ему чудилось, что он падает, до невыносимости медленно, и по мере того, как он приближается к точке крушения, у него от ужаса перехватывает дыхание. Потом возникало ощущение, что он ударяется о землю, его внутренние органы взрываются, сломанные кости протыкают кожу, голова превращается в лужу мозгов и крови; но это все еще не смерть, а лишь предвосхищение мучений, которые, как он полагал, должны неминуемо ей предшествовать. Сама смерть станет, видимо, следующим этапом, когда залетные птицы примутся выклевывать и пожирать плоть, начиная с глазных яблок и до мозга разбитых костей; но он ни разу до этого не дошел, спохватываясь в последний момент, и снова принимался брести вдоль обрыва.
Прюданс научилась все лучше распознавать эти мгновения по тому, как изменялось его дыхание, ему даже не нужно было ей ничего говорить. Она тут же обнимала его, повинуясь мгновенному порыву, но умиротворение долго не наступало. Как-то во второй половине дня, когда ей показалось, что он встревожен больше обычного, она провела ему губами вдоль живота, расстегивая пуговицы на его пижаме.
– Наверное, ничего не выйдет, – сказал он; она недоверчиво усмехнулась, расстегнула последнюю пуговицу.
К его величайшему изумлению, он тут же возбудился, и за пять минут все мысли о смерти улетучились; это было немыслимо, абсурдно, непристойно, но что было, то было. Они так и продолжали заниматься любовью только в одном положении, Прюданс была сверху, ему стало слишком тяжело на боку. Иногда она садилась лицом к нему, глядя ему прямо в глаза, и вбирала
