Инна, отчужденно оглядев мать, отца и брата, оторвала лепесток и, бросив в эфир свое первое желание, произнесла так, чтобы быть услышанной:
ВЕЛИ, ЧТОБЫ Я ВСТРЕТИЛА ТОГО МУЖЧИНУ.
Благосклонно кивнув, Спасская башня исчезла.
Все каникулы она напоминала о себе заставкой к программе «Время». Инна смело смотрела на экран. Днем она и вовсе не думала об этом, но к вечеру, когда время подбиралось к девяти, торопилась домой, украдкой поглядывая на часы. Башня хранила молчание. После каникул Инна поняла, что ждать нечего. Теперь она думала о новой опере, которую следовало купить.
Все складывалось необыкновенно удачно: Ксанка сговорилась с одноклассником, родители ничего не заметили. Подходя к Чибисовой парадной, Инна думала: «Заметят, выкручусь… Уж как-нибудь…»
Чибис показывал фокусы и болтал о всякой ерунде. А потом раздался густой насмешливый голос, и он сказал: «Отец. Пошли познакомлю», — и, выйдя из чулана, который Чибис назвал лабораторией, она узнала того мужчину.
Выбравшись из их квартиры с десяткой в кармане, она честно направилась к остановке, намереваясь ехать за пленкой, но что-то гадкое, идущее следом, успело вскочить в автобус, на ходу отжав заднюю дверь. Инна отодвинулась, но оно наваливалось всей тяжестью. Вжимаясь в холодное сидение, она думала о звезде. Звезда, на которую она положилась, совершила подлог, словно подала пальто, вывернутое наизнанку, а она сунула обе руки, не оглядываясь и болтая о постороннем, и, только коснувшись мездры воротника, поняла, что переодеваться поздно: оно запахнулось обеими полами и застегнулось на все пуговицы. Она сидела, боясь сдвинуться с места, и ждала разоблачения. Ей казалось, будто она едет без билета и вот-вот должны войти контролеры, чтобы вышвырнуть ее из автобуса. Не дожидаясь позора, она встала, надеясь пробиться к выходу, но события последних недель повернулись к ней спинами, не желая ни сдвинуться, ни поменяться местами.
Дома никого не было. Инна взглянула на занывшее запястье: стрелки подползали к девяти.
Занявшийся экран брызнул бравурной музыкой, и под привычный перезвон выплыла новая заставка: силуэт страны, похожей на грузное животное с поджатыми передними лапами. В той единственной сверкающей точке, где должна находиться Спасская башня, стоял правильный красный круг. Инна впилась в него глазами и поняла, что обратного пути нет: коготок, сунувшийся в этот круглый капкан, увяз.
Приложив ладони к светящемуся экрану, она стояла на коленях перед электрическим ящиком и чувствовала, как по рукам бегут разряды — к судорожно сокращающемуся сердцу.
* * *
Орест Георгиевич погасил торшер и вышел в коридор. На столике рядом с телефоном лежала записка.
Он подошел к двери и прислушался: в комнате сына было тихо. Орест Георгиевич помедлил, но решил не беспокоить. Последнее время Антон часто отсиживался у себя.
«Неужели узнал?.. — Орест Георгиевич подумал о Светлане. — Сюда не приходила ни разу. Может, что-то почувствовал?.. Надо поговорить, успокоить. Опасный возраст. Сказать, что наша жизнь никак не изменится», — перечитал записку, смял и бросил в корзину для бумаг.
С Павлом Пескарским, бывшим одноклассником и нынешним шахматным партнером, они жили в соседних домах. Но после школы много лет не встречались, во-первых, потому, что и прежде не слишком-то дружили, а во-вторых, Павел, закончив медицинский, уехал по распределению за границу, где и прожил, совмещая основную работу с должностью врача при советском посольстве. Как оказалось, он всегда был страстным поклонником шахмат, но за границей вынужденно смирял свои шахматные порывы, потому что разумный человек, находясь на такой службе, вообще многое смиряет.
Два года назад Пескарский, первым из их класса, защитил докторскую диссертацию, но тема была закрытой. С Орестом он не обсуждал. Орест Георгиевич не хотел в этом признаться, но защита Павла произвела на него сильное впечатление. Первое время он даже начал величать его Доктором, но потом поменял Доктора на Врача. Тем самым, без ущерба для уязвленных чувств, сложилась некоторая позиционная гармония, но выскакивал совершенно неожиданный, третий смысл, который у нормальных людей скрывается за вопросом: «Врач не приходил?»
В их случае появление Врача означало очную шахматную партию, а его звонок — заочную. Антон — шахматный адъютант — фиксировал сообщения знаками на листочках блокнота. Павел Александрович называл Ореста Аналитиком, поэтому листки, аккуратно вырываемые Антоном, выглядели следующим образом: «Вр. — Ан.; Ф в5 — а5» — и слегка напоминали шифровки.
Случалось, начатая партия пролеживала в шахматном ящике неделю-другую, потому что Павел Александрович уезжал в командировки, как правило, в столицу, и, возвращаясь, хандрил, остывал к игре и подолгу не садился за доску. Должно было пройти какое-то время, прежде чем на телефонный столик ложилась новая шифровка: «Вр. — Ан. Буду по-московскому». Что означало: 21:00, начало программы «Время».
Павел ценил пунктуальность. Едва заставка, появлявшаяся из экранной глубины маленькой ладьей, вырастала до размеров башни и плотные объемные буквы, вспухнув, выступали из глубины, как в торжественно-бравурную партитуру врывался дверной звонок. Голубой экран гас, за ним гасла и хрустальная люстра. Соперники усаживались в глубокие кресла и зажигали плоеный торшер.
Орест Георгиевич покосился на часы, но тут, уже не шумом крыльев, а фейерверком в темное небо, раздался новый телефонный залп. В коридоре послышались шаги и голос сына: «Да? — помедлил и продолжил едва слышно. — Ладно. Приходи». Орест Георгиевич уловил звук трубки, легшей на рычаги.
Щелкнувший выключатель прозвучал выхлопом запоздалой ракетницы.
— Ой! Ты дома?.. Врач твой звонил — придет, — о другом звонке Антон не обмолвился. Орест Георгиевич зажмурился: тусклая тень легла на глазное дно.
— Пожалуйста, выключи, — Орест Георгиевич указал на люстру и потянулся к торшеру. Перед глазами плыли какие-то точки и клубки.
— Давно не приходил, правда? — Антон подошел к телевизору.
— Кто?
— Ну, Павел твой, — сын нажал на кнопку. — И не звонил.
