все отношение. Вы пытались втереться. Старались разжиться нашим доверием. Вы пытались казаться таким же, как мы, нашего возраста, безвредным, клевым.
– Мне про это ничего не известно.
– Чтоб можно было сидеть с детьми.
–
– Так?
–
– Помните, как вы сидели с Доном Банем?
– Да.
– Хорошо. Это было хорошо. Прямой ответ. Вы оставались на ночь.
– Да.
– Когда их родители уезжали на неделю или как-то, вы оставались с малышней, кормили всех, подтыкали одеяло на ночь, оставались ночевать сами. Помните?
– Да.
– Как звали детей Баней?
– Дон, Джон, Кристина, Анжелика.
– Значит, вы их помните.
– Конечно, помню.
– Забавно, до чего у вас память избирательная.
–
– Помните, как я тоже приходил, пока вы их пасли?
– Нет.
– Вам нравилось бороться. Помню, я зашел как-то вечером, вхожу в цоколь, а вы там боретесь с Доном и Джоном. Все потные.
–
– Так почему борьба, мистер Хэнсен?
– Мы были одеты?
– Что?
– Были мы одеты?
– Да. Были. А что?
– Я просто хочу придерживаться того, что произошло и что вы видели. Если мы в это пустимся, я хочу держаться фактов, а не домыслов и намеков.
– Уму непостижимо. Вы перешли в наступление.
– Я стараюсь, чтоб мы не отступали от фактов.
– Хорошо. Хорошо, уебок. Я тоже хочу не отступать от фактов. Хорошо.
– Так позвольте мне задать вам вопрос.
– Вы собираетесь у меня спрашивать?
– Можно мне?
– Можно ли вам? Мать вашу, можно ли? Блядь, да, валяйте.
– Ваш отец с вами когда-нибудь боролся?
– Вы не были их отцом.
– Но ваш отец боролся с вами?
– Да. Вероятно. Я нечасто его видел после шести лет.
– А где был отец Баней?
– Я не знаю.
– Его не было. В их жизни я был главным мужским присутствием.
– А потому думали: этой бедной безотцовщине нужен взрослый мужчина, чтобы ходил с ним в цоколь потеть и бороться.
– Я делал все, что сделал бы родитель. Когда мне доверяли заботу о них, я их кормил, готовил к школе, следил, чтобы зубы чистили. И мы играли во всевозможные игры, включая простое баловство.
– Знаете, что? Вам не следует так говорить. Баловство подразумевает то, на что вы не желаете намекать. Вы кажетесь виновным, употребляя такие слова.
– Томас, а что, по-вашему, я там делал?
– Постойте. Теперь вы знаете, как меня зовут?
– Я пошарил в уме и отыскал вас.
– Ох блин. Вы жуть наводите. Как вы это произнесли. «Я вас отыскал». Знаете, какой вы, если вас послушать? Не хочу, чтоб вы меня по имени называли.
– Прекрасно. Но все равно – что, по-вашему, я там делал?
– То же, что утверждали те, кто подавал жалобы.
– А вы сами эти жалобы читали, Томас?
– Я велел вам не звать меня по имени.
– Извините. Вы читали жалобы?
– Я читал о них.
– И что, по-вашему, в них говорилось?
– Что вы щупали детей. Что вы к детям пристаете.
– Вы в самом деле считаете, что в жалобах это говорилось?
– Да.
– А если там говорилось так, они меня просто взяли и выпустили на свободу? Без обвинений? Без срока в тюрьме?
– То было другое время.
– Может, оно и другое, но если бы меня обвинили в приставании к детям, мне бы не дали просто так уйти в отставку и жить в соседнем городке.
– Так почему вы бросили преподавать?
– Мне пришлось. Инсинуации всех отвлекали.
– Так вы ушли по собственному желанию? Чтобы никого не отвлекать?
– Все верно.
– Никто не просил вас бросать?
– Никто. Но мы все это обсудили, и я первым высказался за то, что, возможно, мне стоит подать в отставку.
– Вы сами эту тему подняли.
– Полагаю, да.
– Вы «полагаете, да». Хэнсен, ваши уста продолжают допускать ошибки. Но ладно. Я хочу ко всему этому вернуться. Но давайте сначала вот где прогуляемся. Вы помните, как я к вам домой приходил?
– Нет.
– Господи. Как же мне хочется вас ударить.
– Я не помню. А вы приходили ко мне домой?
– Приходил.
– Ладно.
– Это не ладно, мистер Хэнсен. Что это за хуйня – «математическая вечеринка»?
–
– Вот видите. Теперь вы испугались. Ебаный вы больной уебок.
– Хватит. Не забегайте вперед.
– Это я вперед забегаю?
– Простите мне мой тон. Но вы сами сказали, что будем держаться фактов и того, что происходило, и того, что видели лично вы.
– Точно. Был 1989 год. Мне одиннадцать. Я был с Доном Банем и Питером Фрэнсисом. Помните, как вы пригласили нас к себе домой на «математическую вечеринку»?
– Да.
– Да?
– Да.
– Ну, блин. Это поразительно. Вы сказали да! Потрясающе. Ну, вы впервые продемонстрировали хоть какой-то хребет. Вы это помните.
– Я это помню. Но не припоминаю, чтобы конкретно вы бывали у меня дома.
– Ладно, прекрасно. Но что это за хуйня, математическая вечеринка, мистер Хэнсен?
– Я вас, детвору, кормил, и мы делали домашнюю работу по математике.
– Правда? И всё?
– Такова была первостепенная цель.
– Ну вот опять вы врете. Это была первостепенная цель? Такова была первостепенная цель? Не ебите мне мозги. Вы утверждаете, что ваш великий замысел сводился к тому, чтобы приглашать к себе шестиклассников и учить нас математике? Что этого нельзя было делать после уроков или в классе, или хоть как-то плюс-минус пристойно? Что это обязательно должно было происходить у вас дома, вечером и непременно с ночевкой? Таков был ваш великий замысел? Первостепенной целью была математика?
– Да. Я преподавал математику, и это был способ подтянуть некоторых учеников в понятиях, которых они не усваивали.
– Зачем мы оставались у вас ночевать, мистер Хэнсен?
– Не знаю. Вероятно, потому, что всем вам это нравилось.
– Сколько кроватей было в том доме, мистер Хэнсен?
– В доме, где я жил тогда?
– Да.
– Не знаю.
– Я сейчас вас в голову пну.
– Три.
– Хорошо. Вы помните, где мы все спали в ту ночь?
– Нет.
– Не вынуждайте меня вставать.
– Я допускаю, что вы расстроены потому, что спали у меня в постели.
– Какого хуя, мистер Хэнсен, мы спали у вас в постели?
– Не знаю. Предполагаю, мы уснули, пока смотрели кино. Вот почему, на самом деле, вам, детворе, нравилось приходить ко мне – я разрешал вам смотреть страшное кино.
– Мне не нравилось страшное кино.
– Ну, тогда я не знаю, зачем вы приходили. Зачем вы приходили?
– Я приходил, потому что моя чокнутая мамаша услышала, что туда идет Дон, и подумала, будто вы поможете мне с математикой. Она решила, что это какая-то честь – прийти на вашу ебаную математическую вечеринку. Вы нас насиловали, больной уебок?
– Нет.
– Мистер Хэнсен, я тут еще никому не
