сделал больно. Но вы изо всех сил доказываете, что мне следует пнуть вас в голову.
– Я вам не вредил. Я вас даже не раздевал – никого из вас.
– Вы нас не раздевали.
– Нет. Честное слово вам даю. Не раздевал.
– Ладно. Мне хочется на секунду отложить это в сторонку. Мы еще вернемся к одежде. Сперва я хочу вернуться к кроватям. Дон мне рассказывал, что ходил к вам на четыре математические вечеринки. И каждый раз он помнил, как его несут сначала к вам на кровать, а потом на другую, где он и просыпался. Почему вы его так перемещали?
– Он, вероятно, что-то не то помнит. Детвора обычно засыпала у меня на кровати.
– Пока смотрела кино.
– Ну да. А потом я их переносил в гостевую комнату.
– Ну, это кажется однозначно невинным.
– Я знаю, что невинным это не кажется.
– А каким, вы считаете, оно кажется?
– Думаю, это кажется неподобающим.
– Вы знали, что это и тогда казалось неподобающим?
– Да.
– Так зачем вы это делали?
– Зачем я приглашал вас на кино?
– Да.
– Мне было одиноко.
– И всё?
– Томас, вы планируете причинить мне вред?
– Нет. Не знаю. Может быть. Я колеблюсь между тем, что хочу причинить вам вред, и тем, что мне вас жаль. А что?
– Томас, если вы дадите мне слово, что не сделаете мне больно, я готов изложить вам все подробности той ночи, которую вы провели у меня дома. Мне понятно, почему вам хочется выяснить, что именно тогда произошло. Я готов это сделать. Но не сделаю, если вы убьете меня невзирая.
– Это не слово. Уж вы-то должны знать. Вы же учитель.
– Что не слово?
– Невзирая. Это как говорить одновре́менно. Думаете, что кажетесь умнее, но кажетесь вы глупее. Лучше б выбирали обычные слова. Не выделывайтесь.
– Ладно. Извините.
– Не извиняйтесь. Просто будьте умнее. Вы хотите знать, гарантирую ли я вашу безопасность. Ну-ка, поглядим. Вынужден сказать… нет. Я ничего не могу гарантировать. Я вам этого не должен.
– Томас, я вам зла не причинял. И Дону вреда не нанес.
– Я вам не верю. И не называйте меня по имени.
– Ладно. Тогда зачем вы меня сюда привезли?
– В каком это смысле?
– Вы потратили много сил на то, чтоб меня сюда доставить. Но отказываетесь от моего предложения заполнить пробелы в вашей памяти. Я хочу, чтобы вы с этим примирились. Вы не первый бывший мой ученик, кто приходит ко мне, чтобы выяснить про те ночи.
– И что вы им рассказывали?
– То же, что рассказываю и вам. То, что я делал, было неподобающе, но не происходило ничего ужасного. Вас не насиловали.
– Видите, как раз вот этого я и не понимаю. Зачем рисковать своей работой и попаданием в тюрьму, и всем прочим – и водить к себе домой мальчиков, если вы не собирались нас насиловать?
– Я же вам сказал. Мне было одиноко. И там были не только мальчики.
– Девочек вы тоже водили?
– Томас, мне нужно ваше заверение в том, что вы не причините мне вреда и отпустите меня. У меня в жизни есть люди, которые на меня рассчитывают и кому я нужен. Со мной живет моя мать. Ей девяносто один год. Я ее кормлю. Мне сдается, сейчас перевалило за полдень, и она уже волнуется, где я.
– Знаете, мистер Хэнсен, вы только что допустили тактическую ошибку. Вы все переебали – вы ебали мозги скольким-то детям, которых вверяли вашей заботе, а теперь чего-то от меня требуете.
– Я не хотел, чтобы получилось как требование. Я лишь пытался дать вам представление о других людях в моей жизни. У вас был опыт общения со мной двадцать лет назад, но с тех пор много воды утекло.
– Ладно, я понимаю: это вы пытались себя очеловечить. Мне ясно. Если рассказать мне про вашу древнюю мать, предположительно будет труднее причинить вам вред или убить вас. Только в данном случае это глупо. Я уже знаю, что вы человек. И знаю, что вы чудовище. И теперь еще я знаю, что у вас девяностооднолетняя мать, которая, как известно нам обоим, прожила долгую жизнь и, кроме того, вырастила извращенца. Поэтому сочувствие меня не переполняет.
– Вы не гарантируете моей безопасности.
– Нет. Но скажу, что если вы мне все расскажете, и если рассказанное вами покажется достоверным, то я с большей вероятностью оставлю вас в покое, нежели если вы будете мне и дальше рассказывать про свою девяностооднолетнюю мать, которая вырастила педераста.
– Я не педераст.
– Вы приглашали мальчиков к себе ночевать – и вы не педераст?
– Я действовал неподобающе, я это знаю. Но у всего есть степени.
– Вы такой больной.
– Томас. Вы умный парень. И с учетом того, что вы приковали меня к свае, я знаю, что вы понимаете про нравственные выборы, что слегка в стороне от проторенных троп. Поэтому я надеюсь, вы поймете и то, что́ я имею в виду, когда говорю, что на свете изрядно серого. Не самое расхожее мнение, конечно же, но почти весь мир – серая зона. Я знаю, что если мужчина разок тронул мальчика за попу, на него могут повесить ярлык педофила навсегда, но это одновременно несправедливо. Мы утратили чуткость к оттенкам.
– Мы утратили чуткость к оттенкам? Мы утратили чуткость к оттенкам? Так вы об оттенках побеседовать желаете? Какое отношение эта хуйня имеет к оттенкам?
– Вы привезли меня сюда, поскольку допускаете, что, если я приглашал к себе ночевать мальчиков, я их насиловал. Но я этого не делал.
– Так зачем тогда звать их к себе домой? Я вот во что не врубаюсь.
– Томас, скажите мне кое-что. Вы женатый человек?
– Нет.
– Вы натурал?
– Да.
– Вы приводили женщин к себе в квартиру?
– Да.
– Вы с каждой из них занимались сексом?
– Что? Нет.
– Тогда зачем приглашать их домой?
– Дурацкая аналогия.
– Кто-нибудь когда-нибудь ставил под сомнения ваши намерения?
– Вы о чем это?
– Когда вы приводили их к себе домой, кто-нибудь когда-нибудь не понимал ваших намерений? Кто-нибудь когда-нибудь думал, что вы намерены совершить над ними насилие?
– Нет.
– Я так и предполагал.
– Идите нахуй.
– Но вы бы могли. Таково могло быть ваше намерение.
– Нет. Не могло.
– Но, возможно, что-то идет не так. Может, вы приводили к себе в квартиру двадцать женщин и, скажем, каждая встреча проходила безопасно и по взаимному согласию.
– Да. Все они были такими.
– Но что если двадцать первая встреча – нет? Что если при той единственной встрече вы оба были пьяны,
