Нин и Генри Миллера. Я догадываюсь, что это авторы, которые когда-то посещали этот магазин.
– Анаис лучше, – горячо возражает Юлия. – Ее задвинули на второй план только потому, что она женщина.
Бен не согласен.
– Они работают в разных жанрах: она создает вымышленные эротические рассказы, он пишет о жизни… Хотя, надо отметить, его жизнь была полна эротики.
Юлия в ответ бросает в него книгу.
– Анаис тоже рассказывает о своей жизни в дневниках. Вы ничего об этом не знаете. А хотите, скажу почему? Потому что она женщина и вы ее не читаете. Вы больше доверяете своему старику Генри. А на самом деле она гораздо более талантлива.
– Я считаю, что никто не пишет о сексе так, как Дэвид Герберт Лоуренс, – говорит Оушен.
Все смеются, и я не понимаю почему.
Я боюсь, что они начнут интересоваться моим мнением. Не хочу признаваться, что совсем не знакома с произведениями этих авторов. Мигрень накатывает и отступает – если бы я сейчас была одна, то закрыла бы глаза и прилегла на одну из скамеек.
Они легко и просто приняли меня в свою компанию. Обычно перед тем, как влиться в коллектив, кандидат проходит тестирование. Чтобы включиться в разговор с коллегами возле кофейного автомата, мне пришлось сначала доказать, что если я и не умна, то, по крайней мере, не глупа и к тому же обладаю чувством юмора.
Я занималась изучением Фабри Фибра [33], Pacha di Ibiza [34], полуперманентного лака для ногтей, систем распознавания речи, разницы между гигабайтами и мегабайтами, «Анатомии страсти». И хотя мне нравятся Де Андре, Леонард Коэн и классическая музыка, я выучила наизусть песни Леди Гаги, поэтому, когда они звучат по радио, могу подпевать и не казаться инопланетянкой.
Мне приходилось прилагать усилия даже с Бернардо: я всегда старалась говорить мало и никогда ему не перечить, делать вид, что интересуюсь его жилищными исками, и не будить бессонными ночами; он до сих пор уверен, что я ненавижу сливки и что шелковистые волосы и персиковый цвет лица у меня от природы.
Я смотрю на свою левую руку: помолвочное кольцо на тонком безымянном пальце выглядит непропорционально огромным.
– На твой телефон никто не звонил? – спрашиваю я Виктора.
Высвечивается пропущенный звонок с номера, которого нет в его адресной книге. Это Бернардо! Я хочу поговорить с ним. Даже если мне придется признаться, что тетя так и не появилась. Хочу поговорить, потому что я была неправа в своем упрямстве и мне не следовало уезжать. Я в Париже, но она не пришла. Уже почти полночь, я сижу на полу книжного магазина с четырьмя гораздо более образованными, чем я, молодыми людьми, и мне нечего предложить им, кроме горстки хрустящего горошка и нескольких печений с предсказаниями.
Виктор разрешает мне перезвонить, но при первом же звонке выясняется, что на его телефоне отрицательный баланс.
– Могу я подержать его у себя еще немного? – спрашиваю я, сжимая старую «нокию». – Может, мне перезвонят.
Я кладу телефон на колени экраном к себе. Позвони, позвони, умоляю.
«Это очень важно», – сообщила Вивьен в записке. Но если это так важно, почему же ее до сих пор нет?
Уже за полночь, но Джон сидит на своем обычном месте. Юлия предложила навестить его, и все сразу согласились. Хоть я и была совсем измотана, но признаться, что все, чего мне хочется, – это поспать, не смогла. К тому же я понятия не имею, как в этом книжном все устроено. Где, например, можно прилечь? Да и мне в целом не нравится идея остаться здесь одной: не то чтобы мне страшно, но все же пустой магазин совсем не похож на дом. Тем более на мой дом.
– Пить будете? – спрашивает Джон, передавая Оушен бутылку.
В этот раз я тоже сижу на земле. Перспектива возвышаться над всеми была еще хуже, чем явиться на работу в костюме а-ля «я только вылезла из-под моста». Сделав глоток, Оушен протягивает мне бутылку. Не прикоснувшись к содержимому, я передаю ее Виктору.
– Так что, кто из вас читал Сола Беллоу? – начинает Джон угрожающим тоном.
Все молчат.
– Так значит, вы просто кучка олухов!
– Да ты сам только что о нем узнал, – замечает Виктор.
– Да, но в моей жизни было много других занятий. Я, например, был солдатом. Вы когда-нибудь служили?
Он смотрит на Юлию, ожидая ответа, – та смеется, качая головой. Она надела слишком большую для нее вельветовую куртку на меховой подкладке и сидит, прижавшись к Бену, который приобнимает ее за плечи.
– Я даже был женат, – добавляет Джон.
Виктор закатывает глаза.
– Да знаем мы, знаем.
– И вообще, – Джон вскакивает на ноги, – почему, как только я собираюсь что-то сказать, ты вечно меня перебиваешь? Вы, гунны, нас погубили. Мы были развитой цивилизацией культурных и утонченных людей: говорили на латыни, строили водопроводы, мы изобрели правовую систему… Потом с севера пришли они – и все, до свидания. Все кончено. Нам пришлось говорить на языке деревенщин, красить волосы в розовый цвет и есть пиццу с гранатом. Это колыбель цивилизации. Да поймите вы наконец, иначе так и будете до конца дней сидеть с приклеенной к джипу задницей, покупая антидепрессанты в аптеках драйв-ин [35]. Да, Оушен, с тех пор, как ты рассказала мне про аптеки драйв-ин, я перестал спать ночами.
Я смеюсь, пытаясь представить, как выглядит пицца с гранатом.
– Я хотел бы напомнить тебе, что ты австралиец, – говорит Бен. – Если уж на то пошло, ты не строил никаких водопроводов и не изобретал законов. Твои предки танцами вызывали дождь, всунув в нос костяные палочки.
– Как мило! Австралиец, я? Подумать только! Да, я там родился. Случайно. Можете ли вы представить себе, какую сортировку приходится совершать нашему Господу каждую секунду со всеми появляющимися на свет младенцами? Он просто запутался! Кто сказал, что Бог совершенен? Мы же созданы по его образу и подобию, помните об этом, кучка невежд. Вы хотя бы Евангелие читали?
– Она читала. – Виктор показывает на меня. – Она итальянка.
– Я? – Я чувствую пульсацию в висках.
– Ты действительно прочитала Евангелие или только думаешь, что прочитала? – спрашивает меня Джон. Теперь я слышу его австралийский акцент.
Он делает большой глоток. К счастью, этот вопрос не требует ответа. Джон сам уже все решил. Он решил, что ответ отрицательный. Он вещает, что слово Господне кристально ясно и настолько просто, что на протяжении веков его истолковывали неверно. Уж он-то знает, ведь он сам не так давно обратился в веру. Я пытаюсь спросить, что же его заставило уверовать, но Оушен толкает меня локтем.
– Не обращай внимания, – шепчет она.
Джон меня не услышал. Он слишком увлечен своей речью.
– Ну чего вы там застыли, пейте! – восклицает он, передавая бутылку. – Так на чем я остановился? Ах да. Так вот: если раньше мне хотелось рассказать вам о том, что я был женат, то теперь уже не хочется. Это, между прочим, Виктор, из-за тебя. Давайте уже помолчим, потому что у дикарей так водится: говорить много, но при этом ничего не сказать. Давайте не будем углубляться в дебри, оставим рассказы в покое, не будем ничего передавать потомкам. Давайте вообще перестанем читать! Когда ты достигнешь моего возраста, Вик, то поймешь, какой багаж тебе придется нести. И это не значит, что ты сможешь сдать его в камеру хранения и уйти. Нет, дорогой, этот груз будет с тобой всегда.
Бутылка вернулась к нему.
– Ты был женат? – Я спрашиваю не для того, чтобы оживить дискуссию, а потому, что знаю, каково это – хотеть что-то сказать, когда тебя никто не слушает.
– Да, на Мелани. – Он грустнеет. – И она ушла. Я не заслужил такого. Это было… Это было для меня слишком, вот и все.
Неожиданно Джон встает, делает несколько неопределенных шагов по кругу, и я замечаю, что он хромает. Он лезет
