ни разу не заговорили о Карине (если не считать истории «одной московской девушки»), и Закутаров решил, что Сурен ничего не знает об их отношениях.
«Да знал он всё, — сказала Карина, когда они возвращались с похорон. — Мы как-то встретились, и он сказал: «Поздравляю, умный и талантливый мальчик. Рад за тебя». И еще что-то, словно хотел нас сосватать. — Она засмеялась. — А о моем нынешнем муже сказал только: «Удод», — и все. Я подумала, что не расслышала, переспросила: «Урод, что ли?» — «Нет, говорит, удод, птичка такая глупая, вертлявая и с пестрым хохолком…» Кстати, я теперь снова у дяди».
В день похорон вдруг не по сезону выпал снег — на цветущую вишню, на зацветающие яблони, — и было довольно холодно. «Знаешь, оказывается, у нас сегодня вторник, — сказала она Закутарову, едва они оказались за воротами на улице, опередив на заснеженной кладбищенской аллее небольшую толпу незнакомых им родственников и друзей Сурена. (Профессор Молокан, узнав о смерти Христианиди, свалился с тяжелой стенокардией, и Ревекка не пустила его на похороны и сама осталась с ним.) — Мы пойдем пешком. Мне нужно заново к тебе привыкнуть».
Прежде всего ей нужно было прийти в себя, успокоиться. Закутаров заметил, что она не плакала ни в редакции, где была скупая и формальная гражданская панихида — две-три речи, немного женских слез, немного цветов, — ни на кладбище, где каждый поодиночке подходил сначала прощаться к открытому гробу, стоявшему на двух табуретках, а потом к матери Сурена — поцеловать руку или коротко обнять (с двух сторон ее поддерживали две молодые носатые девушки в черном, похожие друг на друга, как близнецы, а может, они и были близнецами).
Сам Закутаров на кладбище ни попрощаться не сумел, ни к матери не подошел: его просили помочь, и он простоял всю процедуру чуть в стороне, придерживая вертикально тяжелую крышку гроба, которую нельзя было положить в мокрый снег и не к чему было прислонить в этом пустом углу новой кладбищенской территории…
И вот теперь, когда они были на полпути к закутаровскому дому и говорили о чем-то совсем уж постороннем (Карина же и говорила) — о дурацком фильме, что ли, который снимался на местной киностудии, она вдруг разрыдалась — совсем по-бабьи, громко, совершенно не сдерживаясь. Закутаров обнял ее, и так они простояли некоторое время, пока она не справилась со слезами, как-то неловко рукавом пальто вытерла лицо, и они пошли дальше.
«Знаешь, Сурен и ты — вы оба в моей жизни как-то слились воедино, — сказала она. — В одном сегменте моего мира. И моего тела, что одно и то же. Не понимаешь? Ай, и не надо… Я радовалась, когда издалека видела вас вместе. Мне кажется, он передал тебе много своего. Ты даже как-то изменился в последнее время, стал на него похож… Олег Суренович». — И она, идя справа, тыльной стороной левой ладони дотронулась до его щеки.
Закутаров пробормотал что-то неопределенное. Он действительно не очень понимал, о чем она говорит. В его жизни это была первая близкая смерть, и сегодня с утра мир вдруг потерял свою цельность, распался на отдельные действия, лица, предметы, которые хоть и выстраивались в один последовательный ряд, но никак не сцеплялись между собой, не обретали единого смысла. Он немного опоздал к больничному моргу, и когда подошел, увидел три толпы, и в средине каждой — по гробу, и растерялся, не сразу понял, к какому идти. Потом в маленьком актовом зале редакции гроб с телом окружила пестрая толпа, потом черная толпа на кладбище, молодые здоровые мужики копают могилу, и он, как в почетном карауле, чуть в стороне стоит с крышкой гроба. Толпа — автобус с гробом — толпа — автобус — толпа… Теперь вот Карина плачет. Беспокойство одиночества, которое он ощущал без нее все последние месяцы, сейчас, когда она была рядом, вдруг приняло особенно острую форму. Совершенно не хотелось разговаривать, а хотелось скорее дойти до дома и лечь с ней, тесно к ней прижаться, войти в нее, спрятаться в ее тепло, скрыться в ней.
Он и вправду сильно изменился за эту зиму. Повзрослел. Может быть, даже поумнел. Все началось с того, что еще осенью, в первые дни знакомства, Христианиди дал ему почитать «Защиту Лужина». Довоенное издание, видимо купленное случайно у какого-нибудь пражского букиниста, было тщательно обернуто в два слоя серой упаковочной бумаги — не только потому, что книга была очень ветхой, но и потому, что читать Набокова в те времена было небезопасно. Закутаров открыл ее вечером, когда принес, но читать не смог — так устал, что едва одолел пару страниц — какое-то, как показалось, традиционно русское описание летней дачной жизни, семья, папа-писатель, мальчика отправляют в школу… И Закутаров уснул.
Утром он открыл книгу за завтраком — и уже не мог оторваться. Первой лекции не было, и в университет надо было ехать к десяти, но он не поехал ни к десяти, ни к двенадцати и вообще вышел из дому только к вечеру, чтобы встретиться с Христианиди, который, должно быть, уже ждал его в забегаловке около пляжа (тоже хорошее место — поздней осенью и зимой здесь всегда пусто). Закутаров вообще-то читал очень быстро и одолел маленький роман уже часам к двум. Но закрыв книгу, он так и остался сидеть за столом. «Дверь выбили. «Александр Иванович, Александр Иванович!» — заревело несколько голосов. Но никакого Александра Ивановича не было».
Что это, что это, что это такое? Нет, это не художественная литература в привычном, традиционно русском понимании этого слова — с ее явной или затушеванной, но всегда присутствующей нравственной идеей. Это вообще не литература — это увлекательная игра, которую автор предлагает читателю. Игра называется: «Ищем гармонию». Гармонию шахматной партии, гармонию любви, гармонию жизни. Гармонию, а не нравственный идеал. (Вот оно, застрявшее со школьных лет пушкинское: «Поэзия выше нравственности».) Строится маленькая модель мироздания, и автор в ее границах — Творец всего сущего, демиург — передвигает фигуры. Игра несколько похожа на шахматы, но число фигур несоизмеримо больше, и каждая фигура может ходить куда угодно и как ей угодно. Высокая гармония возникает тогда, когда все частности жизни собираются воедино в единственно возможном, «правильном» порядке. Всё, что мешает гармоничному порядку (например, гениальный, но нелепый Лужин), сметается прочь. Но разве большая гармония времени, эпохи, истории не подчиняется тем же законам, что гармония маленького набоковского романа? Разве все это не разные партии
