будто одна обидела другую, они стояли, правда, тесно прижавшись друг к другу, но одна глядела куда-то поверх крупа другой, порой одна вскидывала голову, порой другая чуть била копытом. На солнце блестела шкура рыжака. Он первый нас узнал, угадал, видимо, что мы пришли ради него, поскольку сразу же оставил вороного, пошел нам навстречу, заржал и подбежал рысью, чтобы приветствовать нас — не меня, но всех других, кто подошел к забору. Как Иоахим хвалил его. Как восхищался рыжаком. Какие бабки, какая холка, какие скакательные суставы — он на все обратил внимание, и все дало ему повод изумиться. Рыжак сразу же подошел к Иоахиму и, опустив голову, своими желтоватыми, с каким-то налетом зубами попытался открыть карман его куртки, видимо, надеялся чем-нибудь полакомиться, сахаром или хлебом, но у Иоахима ничего не было, он обнял голову коня и на секунду прижался щекой к его белому пятну.
Тут-то Доротея спросила его, не хочет ли он получить этого коня. Иоахим даже оцепенел и недоверчиво глянул на Доротею. А она дала ему понять, что с этой минуты конь принадлежит ему. Иоахим все еще не в силах был шелохнуться, не знал, что сказать в ответ. Тогда Доротея объяснила ему, что он владелец Браво и потому пусть с ним познакомится; вот тут Иоахим обнял Доротею, поцеловал ее, казалось, он хочет с ней побороться, так крепко он обнял ее, но, когда конь фыркнул, Иоахим выпустил Доротею из объятий, перелез через забор и похлопал животное, ладонью провел по его шерсти, заговорил с ним. Вороной с любопытством, тяжело ступая, подошел к ним, Мистраль не изъявлял желания, чтобы и его похлопали, нет, он держался на расстоянии и только глядел, что делает Иоахим с рыжаком.
Никто не обращал внимания на шефа, а когда мы обернулись к нему, он удалился уже на порядочное расстояние, в походке его чувствовалось какое-то упрямство, он словно молотом отбивал шаг, и каждый из нас понимал, что никому не удастся вернуть его. Эти короткие шаги — даже издали видно было, что он кипел негодованием или по меньшей мере был сильно раздражен, не глядя, а так, мимоходом, он выломал себе ветку из кустарника и сжал в руке.
— Что-то ему не по душе, — сказала Доротея.
А Ина ответила:
— Ничего, понемногу успокоится.
Я подумал, что, возможно, буду ему нужен, и потому бросился следом за ним и скоро нагнал его, но, хотя он и услышал, что я иду за ним, он не обернулся, даже у колонки, из которой он стал пить, он едва обратил на меня внимание, он лишь едва заметно ухмыльнулся и продолжал свой путь к крепости. Войдя, он сел к неубранному столу, мигом сглотнул остаток воды в своей чашке, посидел минуту-другую, уставившись куда-то в пространство, и, когда чета снегирей вопросительным свистом дала о себе знать, он поднялся и пошел к клетке. Он просунул кончик той ветки между прутьями, и тут птицы стали беспокойно порхать по клетке, так что мелкий песок посыпался, они прыгали и порхали и вдруг оказались на свободе, быстро, одна за другой, вылетели они из дверцы, которую открыл шеф. Птицы кружились почти под самым потолком, пока не обнаружили щель в открытой двери веранды, струя воздуха, видимо, подсказала им путь бегства, и — фьють-фьють — они вылетели и вспорхнули на верхушку липы. Только теперь, кажется, шеф заметил, что я здесь и все видел, он огорченно улыбнулся и, подвигав взад-вперед дверцу, обвинил тех, кто будто бы неплотно притворил ее. А потом спросил меня, не смогу ли я это подтвердить, на что я ответил: да.
Редко бывало, чтоб я так долго молча сидел с ним, он не дал мне никакого поручения, пожелал только, чтобы я присел, потому я и остался. Его покрасневшие глаза. Движения его губ. Стоило ему провести руками по своей седой небритой щетине, как видно было, что он вконец измучен, а отнимал руки от лица — и оно обретало внезапно какое-то неожиданное выражение, показывало его глубокую уверенность, хотя только что было мрачным. А мой взгляд он выдерживал так долго! Но наконец поднялся и, прежде чем идти к себе, наверх, сказал:
— И у нас, Бруно, и у нас оправдывается речение: вслед за основателями и собирателями идут разорители.
Больше он ничего не сказал.
Я помню, в какой я был тревоге, когда оставил шефа, я смутно сознавал, что в тот день должно еще что-то случиться, и, занимаясь дома резьбой, ничего путного не смог смастерить из куска старого вишневого дерева; уже придавая ему форму, я понял, что половник с длинной ручкой мне придется делать еще раз. Вертел мне удался, вилки для салата и деревянные щипцы были хороши, но половник не получился, а поскольку я не хотел дарить Ине на день рождения то, что мне самому не нравилось, я отложил работу на следующий вечер и только слегка отшлифовал мутовку и другие кухонные принадлежности. Тревога моя оправдалась: тот, кто вдруг постучал ко мне, кто не вызвал меня нетерпеливо на улицу, а ждал, когда я скажу «войдите», был тот, кого я ни в жизнь не ждал. Без разрешения Иоахим сесть не посмел; он, который только кивал мне, теперь с одобрением оглядывал мою комнату, а вырезанные мною кухонные принадлежности, ручками сунутые в пивную кружку, так понравились ему, что он пожелал заказать мне такие же.
— Ах, Бруно, — сказал он, когда я предложил ему свое кресло.
Его вздохи выдали мне, что он в отчаянии, что ему нужен человек, кому он мог бы довериться.
Он в отчаянии. Он тревожится. Он ушел из крепости, не выдержав их ссоры.
— Они никак не остановятся, Бруно, они все снова и снова выискивают что-то, чтобы оскорбить друг друга, просто немыслимо все это выносить, — сказал он и поежился, точно от озноба.
Никогда раньше не видел он родителей такими, никогда бы он не поверил, что они могут так распалиться злобой.
— Они старались друг друга перещеголять в оскорблениях, — сказал он.
Конь, с подаренного ему коня все и началось; что Доротея купила его на собственные сбережения, шефа не успокоило, он не мог взять в толк, как в тяжелые времена можно использовать сбережения для того, чтобы купить коня.
— А теперь, Бруно, они проводят инвентаризацию, и поистине глазам своим не поверишь, чего только у них нет в запасе, что они не вытаскивают на свет божий.
Иоахим попросил у меня сигарету, но у меня не было сигарет, а грушевый компот, который я
