как мёд, нектар; о, боги, будьте благословенны! солнце злой бог; оно ненавидит человека и предпочло бы выжечь ему глаза; нелюбимое племя, творцы идолов, кумиров, божков; племя на острове-волгограде, который замыкает река в бесконечном цикле гибелей и возрождений;
мы всё равно смотрим на солнце, пока от сетчатки не останется ни кусочка, пока она не испепелится; какой же жуткий кошмар я видел; главное, проснулся, а дышать не могу; помолчите.
К ним подошла Юля.
– Саша предложил поехать на набережную, – сказала она. – Вы поедете?
Вова с Димой кивнули, потом Вова спросил Кристину, поедет ли она. Юля опустила взгляд на Кристину и улыбнулась.
– Привет!
Я просто решил всем врать. Ложь казалась спасительным оберегом, и когда я говорил родителям, что еду на пары, на самом деле отправляясь шляться по городу, возникало чувство, что я защищён от многих превратностей; будто открылась возможность идти против многовековых правил, которым, по неизвестным причинам, мне необходимо было следовать. В какие-то минуты нисходило озарение: я поступаю, как придурок, прикрывая прихоть мятежом. Собственно, против чего я бунтовал? Какова была цель? Я и сам затруднялся ответить. Понимая, что поступаю неправильно, я тут же осекал себя, потому что категория ошибочности исходила именно от той системы мировоззрения, где мне надлежало примерно и безотказно исполнять отлаженную задолго до этого роль. В горевшем ярким пламенем желании поступать по-своему терялась здравая мысль, та самая, которая и должна была отвратить мой рассудок от поступков, подобных тем, какие я совершал на протяжении практически всей осени. Никто не спросил, чего хочу я. Никого это не интересовало. Хотя, какая разница? Вокруг меня и так находилось достаточно доказательств, что в большем проценте своём люди предпочитают выполнять заранее предписанные действия, нежели совершить то, что они почти всю жизнь стремились совершить. Этикет, обязанности, каждое мгновение заменяют собой мечту. Мечта… такое дешёвое слово. Возьми и выкини. Купишь другую. У тебя ведь много денег. Афиши, вывески. Сияют яркими цветами, едва опустится мгла, а в её отсутствие в уши так и льются сладкие речи: успех, успех, успех… Не успеешь глазом моргнуть, как насилие над собой ты чудесным образом начинаешь принимать за благословенные дары. Делай – и воздастся. При вопросе «кем ты хочешь стать» я обыкновенно впадал в ступор – в такой же ступор я впадал и от вопроса «что ты будешь делать после школы». Практически на ходу придумывая какой-нибудь ответ, я старался отгородиться подальше от назойливых и раздражающих разговоров о будущем; меня часто винили в том, что к жизни я отношусь совершенно безолаберно. Родители то и дело повторяли, что я совсем не отдаю отчёта в своём бездействии. Правда, мной не столько руководило желание бездействовать, сколько вводило в унынье сама мысль о необходимости действия.
Разложенные на кровати вещи казались осквернёнными, запятнанными тем, что очутились здесь, в совершенно чужом и неизвестно кем поделённом пространстве. Кристина вдруг поняла, как сильно привыкла к этим вещам; привычка облагораживала и защищала их, но теперь постепенно уходила в прошлое, оставляя Кристину наедине с потухшими, серыми вещами, которые и не помнили её саму – в общаге они становились вещами бесхозными, обездоленными, они причащались вновь к тому первоначальному состоянию, когда не было людей, не было хозяев, и все вещи, предоставленные самим себе, покоились в ничейном безликом бытии. Кристина начала опасаться, что вслед за вещами ничейной станет и она сама – станет беспризорной, безликой, и память, придя в запустение, растворится в безвременье, так Кристина исчезнет без следа. Чтобы отвлечься, она вытерла пыль со стола и поставила на него чашку, потом заправила постель – матрац был старым, и под тканью чувствовались вот-вот готовые выскочить пружины – и села на кровать, думая, что ей не помешала бы сейчас чашка чая. Но чая, как и чайника, у неё с собой не было – они бы не влезли в рюкзак – идиотская отговорка, разумеется, ведь Кристина изначально не хотела брать много вещей, чтобы по приезде не выглядеть как бедный родственник, которому некуда приткнуться, хотя общага целиком состояла из подобных типов, и не было ничего зазорного в таком виде, когда за душой твоей куча добра, для которого нет места, а для тебя самой нет ни ночлега, ни крыши над головой. По-другому в общаге не бывает; каждый здесь беспризорник, ибо каждый угол тут по определению чужой, и кто хозяин – неизвестно, одно лишь слово даёт знать о его присутствии: казённый. Данное понятие отличается зашкаливающей степенью относительности, и при всей своей конкретности казённое умалчивает, что именно есть казённого в этом здании, в твоей половине комнаты, которая, между прочим, не совсем твоя, а казённая; половинчатость отнюдь не означает поделённость между тобой и другим – раздел происходит на более общем уровне, запредельном, где творится всемирный делёж, но даже там казённое остаётся таковым; истоки собственности стираются в массовом делении, приобретая подобие с феноменом реликтового излучения. Это не твоё. Даже граница, проведённая между своим и чужим, кому-то принадлежит, однако и собственник является фантомной фигурой, призрачной, как пыль, которая, витая и рассеиваясь в воздухе, никак не может осесть, образовав законченный облик держателя вещей. Хозяин существует, покуда он испаряется, стирает собственные отпечатки, и диалектическое отношение своего и несвоего благополучно нейтрализуется, обнаруживая потерю реальной нагрузки: все вещи казённые, то есть бесхозные, а собственность – интеллектуальная уловка, майя, разновидность психического растройства, чья суть заключается в великой подмене порядка вещей собственным порядком; так рождается привычка и умирает она в момент откровения: основа бытия – долг основа безосновного мы должны ведь мы не сами по себе всё сущее существует взаймы ТЫ ДОЛЖЕН категория наивысшего порядка крик новорождённого – это уже результат инвестиции и не в нашем праве прекратить финансирование или диктовать условия разве что разорвать конкракт нам ничего не компенсируют, потому что мы и так всё получили, копменсация есть западня фокус нет смысла требовать что-то ещё; нет иной заповеди кроме ТЫ ДОЛЖЕН. А кто говорит «мой» – тот совсем сошёл с ума; прощай, друг, милая подруга, вы больны неизлечимо – проснулось в вашей речи нестребимое и самозванное «я», восседающий над мирами и вещами тотем, что освещает лабиринт своим фальшивым светом – ты смотришь и не видишь лабиринта, просто потому что уже находишься внутри, и всё же свет, овевая тебя, речет: это твоё, это ты. «Я есть я» – всё равно что нет, не может быть, никогда. Это и буква,
