делает идеальный шов – так же идеально застегивается молния моей джинсовой курточки или танк оставляет на чуть влажной земле идеальные следы своих гусениц, – я провожу рукой по шву, он щекочет мою ладошку, как это делает шипучка с языком. Пахнет горячей, только что выглаженной тканью. Около папиного стола, где он кроит брюки, много жестяных коробок. В самой маленькой хранятся обмылки, их папа использует как мел; в тех, что побольше, хранятся пуговицы, а в стене из пенопласта торчат иголки с маленькими ушками и толстая игла с широким под названием «цыганка». Я беру иглу, жмурюсь и смотрю в ее ушко, как в подзорную трубу:
– У цыган самые большие уши в мире? Они, наверное, слышат лучше других.
Папа понимает мой вопрос, улыбается:
– Как у всех. Просто эти иглы делали цыгане. Были такие кочевые влашские цыгане, они занимались ремеслами. Женщины делали решето, а мужчины ковали хозяйственные мелочи: шила и иглы.
– Значит, они не всегда попрошайничали…
Я отхожу от папы.
«Когда к нам с бабушкой подойдут цыгане на вокзале, нужно попросить их снова делать иглы. А то папина сломается, и как ему без «цыганки»? Нужно записать в блокнот, чтобы не забыть», – бормочу я себе под нос и иду к своему рюкзаку, в котором лежит моя бумажная память.
Только что мы поругались с папой, колючий лед вырос как из-под земли между нами, потому что мой папа – не супермен, он всего лишь – портной. Да и вообще, это женская профессия – как медсестра, учительница, маникюрша. Я сказала об этом папе, он посмотрел на меня растерянно и, вместо того чтобы поговорить об этом, принялся за лекала для платья. Я убежала в туалет, где плакала от жалости к себе, от жалости к маме, от жалости к папе, потому что мой папа – не супермен. Часто дети не оправдывают ожидания своих родителей. И это нормально. Так и должно быть. Мы – птенцы, которые так и норовят выскользнуть из гнезда, не научившись летать, нас постоянно тянет туда, где мы еще не готовы оказаться. Но родители – это другое дело, они уже хорошо летают. Родители всегда должны оправдывать надежды своих детей. Они обязаны это делать!
Первый раз в жизни мы с папой не разговариваем так долго. Через шесть минут будет четыре часа, как мы молчим.
Меня любят в ателье, я здесь как щенок. Вы заметили, если взрослые хотят показать ребенку, что хорошо к нему относятся, они его кормят. И не угощают детей котлетами, овощами на пару и цветной капустой, они знают, что нам это не понравится. Как правило, в ход идет тяжелая артиллерия, перед которой мы не можем устоять: шоколадные конфеты, леденцы, вафли, соломка, трубочки со сгущенкой, пироги яблочные, торт с кремом, чай с тремя ложками сахара; из фруктов у детей на первом месте бананы. И каждый взрослый должен это знать, если, конечно, он хочет завоевать детское сердце. Родителям не нужно бороться за наши сердца, поэтому от них не дождешься сладостей – лишь овсяная каша на завтрак, суп с салатом вприкуску на обед, кислые фрукты на полдник и творог с гречневой кашей на ужин.
Бабушка Роза даже начала меня взвешивать по утрам в понедельник и во вторник. Для сравнения:
– Привес в целый килограмм! Фрося, так нельзя! Ты должна решить: либо ты гибкая лань, либо жирная корова!
– Гибкая лань! – отвечаю я, зная по опыту, что этот ответ бабушке понравится больше.
Она одобрительно кивает головой и возвращается к своему хула-хупу, а я иду к прабабушке Гене, она сказала, чтобы я после взвешивания пришла к ней на кухню – у нее для меня заварные пирожные и кусочек вчерашнего вишневого штруделя с воздушной, как облако, сахарной пудрой сверху.
По понедельникам папа работает в ателье до часу дня, а потом мы с ним ездим по заказчикам, он привозит им готовые брюки, юбки или снимает мерки с новых клиентов. Женщины смущаются, когда папа обнимает их своим сантиметром:
– Бедра – сто два сантиметра. – Говорит папа вслух, измеряя новую клиентку.
– Девяносто девять! – возражает ему дама.
– Сто два.
– Нет! Девяносто девять!
У папы большой опыт, папа знает женщин и их страх перед цифрой 100 и больше, если это не касается объема груди.
– Хорошо, девяносто девять. – Отвечает папа.
Клиентка улыбается. Папа пишет в своем блокноте: «бедра: 99+3» (конечно, «+3» – мелким шрифтом).
За это клиенты женского пола его любят.
Мы снова в метро. Едем домой.
У папы на брюках и лацканах вельветового пиджака нитки, на нем всегда обрывки ниток. Наверное, это беда всех портных. И дома у нас тоже нитки. Везде. Они встречаются даже на маминых платьях. Иногда мне кажется, еще чуть-чуть, и папа начнет чихать нитками.
В поезде людей не много, но и не мало. Я вижу, как из другого конца вагона летит белое перышко. Вот оно задержалось около молодого человека в красивом костюме, но, подумав, приняло решение лететь дальше. Вновь остановка, на сей раз около солидного мужчины с перстнем на пальце. Перышко покрутилось несколько секунд и продолжило свой путь. И вот оно останавливается около папы, садится ему на плечо, а спустя секунду прячется у него за воротом, и я понимаю, впервые в жизни, что мой папа – особенный человек, раз его выбрало перо ангела. Мне просто нужно хорошенько присмотреться к нему, ни с кем не сравнивая, и тоже понять, что он – не такой, как все. Что он лучше. Мой папа.
В вагоне очень шумно, но после долгого молчания я, наконец, решаюсь заговорить, разрушить лед между нами:
– Пап, я тебя люблю.
Он ничего не отвечает мне.
«Наверное, не услышал, – думаю я. – Ну и ладно, может, и к лучшему». Папа меня научил, что есть слова, которые вслух лучше не произносить, от этого они убегают, прячутся, уходят, стираются.
Но вот я смотрю в окно и вижу папино лицо – оно отражается в стекле: папа улыбается и плачет, одной слезой плачет.
Мой супермен плачет. Это тоже впервые в жизни.
В моей жизни это – впервые. В блокнот я этого не записала, но записала в своем сердце.
Когда в доме что попало где попало – это значит одно, это значит, что приехали гости. И неважно, сколько этих гостей – один или тридцать один, к их приезду родные пенаты вылизываются, как вылизывает собака тарелку с остатками жареных окорочков, не оставляя ни
