фон Зандрарт. Господин ван Рейн, я уполномочен вам сообщить, что городской совет признал вас банкротом, и все ваше имущество будет расродано с молотка.
Рембрандт. На каком основании? Кто вы?
фон Зандрарт. Я барон фон Зандрарт, коллега. Так чей Пегас погряз в дерьме? Ваш или мой?
Рембрандт. Подите прочь - шут, как они посмели, мои картины украшают коллекцию принца Оранского.
фон Зандрарт. Не забывайтесь, ван Рейн, мы с вами не в Гааге, а в Амстердаме. А что до картин, то все они пожухнут много раньше, чем вы думаете. Ибо ночь грядет на ваши полотна! (Исчезает. )
Рембрандт. Ложь, мерзкая, грязная ложь. Вы слепец.
Ливенс. Я же говорил, что поверхность должна быть ровной и блестящей, как колено.
Рембрандт. Ливенс? Как здоровье Карла Первого?
Ливенс. Спасибо, ничего, правда, он издох. И все для него покрылось мраком. Впрочем, и здесь не светло. Послушай, Рембрандт, в темноте твои картины можно разглядывать на ощупь. Может быть, ты всю жизнь писал для слепых?
Фондель. Господин ван Рейн, разрешите вам заказать групповой портрет гильдии слепых Амстердама.
Рембрандт. Отчего такая темень. Разве ночь? Эй, кто-нибудь, зажгите свет.
Фон Зандрарт растворяется. Темень. Появляется лицо Тюльпа и пастора Свальмиуса. Становится, чуть светлее.
Свальмиус. Как у него дела?
Тюльп. В общем, здоров. Быть может, немного похудел, но в его положении это естественно.
Свальмиус. Значит катастрофы не избежать?
Рембрандт. О ком это вы там? А?
Тюльп (незамечая Рембрандта). Насколько я понимаю, нет. Отсрочить объявление его банкротом - вот и все, чего мне удалось добиться в городском совете. Ему предоставили еще месяц, чтобы он успел закончить полотна и собрать те небольшие суммы, которые ему задолжали заказчики, но после этого его имущество пойдет с торгов.
Свальмиус. Уверен, что мы должны предпринять еще какие-то шаги.
Тюльп. Что тут придумаешь? Я был у владельца дома, но он сам в безвыходном положении. Побывал я и в сиротском суде, но судьи наотрез отказались отменить указ о прекращении выплат, и, со своей точки зрения, они совершенно правы: Рембрандт за несколько лет растратит наследство Титуса. Пытаться спасти его, раздобыв денег взаймы, - безнадежное дело: ему нужно слишком много. Я хотел обратиться в Гаагу к Хейгенсу но Рембрандт слышать не желает об этом. Заказов новых не предвидется - его манера перестала удовлетворять горожан, а групповой портерт для Дома призрения поручен городским советом его ученику Болу. Все его друзья - уже заказывали ему портреты. Но это капля в море. Значит, делу конец.
Свальмиус. Жаль. Но что будет с Титусом, Хендрикье - она ведь ждет ребенка.
Тюльп. Как нибудь выкрутятся - люди и не такое переносят.
Тюльп и Свальмиус растворяются.
Рембрандт (зовет). Титус! Титус! Что с ним?
Появляется Хедрикье.
Рембрандт. Хендрикье? Где ты была?
Хендрикье. Я не могла не пойти, раз они прислали за мной.
Рембрандт. Прислали за тобой? Кто?
Хендрикье. Старейшины. Слава Богу, что хоть пастора там не было.
Рембрандт. Неужели ты ходила в церковь?
Хендрикье. Да. Они прислали за мной, и я пошла, обязана была пойти. Это было очень тяжело, но теперь, когда все позади, я вижу, что все получилось не так страшно.
Рембрандт. Но что тебя заставило согласиться на это?
Хендрикье. Когда старейшины требуют, чтобы ты пришла и покаялась, не идти нельзя, иначе исключат из общины. А теперь я покаялась, и с этим покончено.
Рембрандт. Значит, ты явилась к старейшинам и покаялась?
Хендрикье. А что мне оставалось делать? Они все знали - потому и послали за мной.
Рембрандт (ударяя кулаком по столу). Боже всемошущий! Неужели с нас мало унижения? Неужели с нас мало того, что мы, как нищие, кляньчим деньги у друзей? Так ты еще выставляешь себя на посмешище перед твоей проклятой церковью, чтобы нас и там обливали презрением!
Хендрикье. Это не пойдет дальше старейшин. Они не скажут никому, даже своим женам. Они - божьи люди и поступят со мною по-божески.
Рембрандт. Божьи люди! Да среди нет ни одного, кого Иисус коснулся бы перстом своим! У Иисуса с этими лицемерами не больше общего, чем с фарисеями.
Хендрикье. Может быть, но в общине принято требовать покаяния от женщины, имеющей внебрачного ребенка.
Рембрандт. Ты зачала его в любви! Зачем ты пошла туда?
Хендрикье. Когда за тобой посылают, ты просто идешь и все тут.
Рембрандт (смеется). О Господи, почему так темно? Дайте свечу.
Хендрикье ичезает и появляется ван Флит.
Рембрандт. Флит?!
Флит. Да, учитель, вы звали меня?
Рембрандт. Нет, то есть да, здесь темно, зажги свечу, а, впрочем, погоди, разве я тебя не прогнал?
Флит. Нет, учитель, раз я здесь.
Рембрандт. О Господи, Флит, верный Флит, прости меня.
Флит. Я сам виноват, что ж поделаешь, не дал Бог таланта.
Рембрандт. Нет, нет, не говори так, твое золото - верность, а я... я всех бросил, и теперь мне темно.
Флит. Сейчас зажжем сечу, учитель, и все поправится.
Флит зажигает свечу и превращается в Тюльпа.
Рембрандт. О, это вы доктор! А я думал Флит... Ну да я вам тоже кое-чего приподнесу. ( Поднимает раму, просовывает в нее голову, корчит гримасу. ) Красив, не правда ли?
Тюльп. В нашем с вами возрасте ни один мужчина уже не напоминает Адониса.
Рембрандт. Ага. Если можно, не сходите с места, здесь темно, а на полу лежат полотна. Значит, некрасив? Хм, дражайший дотор Тюльп, мой непреклонный судья, я теперь занят одной мыслью: а что же есть эта красота и почему разные люди находят ее в одном и том же предмете, иногда несговариваяясь?
Тюльп. Не знаю.
Рембрандт. Как же так, дражайший мой хирург, неужели, вскрывая трупы людей, вы там не находите ничего кроме мяса, костей и сухожилий? Ведь должно же быть кое-что еще?
Тюльп. Вы так думаете?
Рембрандт. Сомневаюсь (хихикает). А что вы скажете об этом, вот гляньте на мою мазнью, это все в последний месяц, когда меня, наконец, оставили в покое и еще не вышвырнули из дому.
Тюльп. Что это, портерты? Вы оканчиваете заказы?
Рембрандт. (хихикает). Черта с два!
Зажигает еще свечи, они выхватывают из темноты полотна лежащие на полу. Юноша, наверное, Титус - мчится на тяжелом коне в сторону от зловещих холмов, вперив мрачный взор в невидимую, но страшную цель своей скачки. Далее виднеются лица друзей: Клемента де Йонге, Яна Сикса, Тюльпазадумчивые, печальные, словно их душу озарило тайное откровение. Затем - полотно "Бичевание Христа", изможденного, раздавленного, еле стоящего на ногах, похожего на полумертвых от голода нищих, которых отвозят в чумные бараки.
Тюльп. Боже мой!
Рембрандт. (хихикает). Недурны, не правда ли?
Тюльп. Послушайте, если у вас хватает разума, чтобы писать вот так, то вы не можете не понимать, что мы живем в век дураков.
Рембрандт. Да темен век наш, но не думаю, что он сильно выделяется в этом смысле.
Тюльп. Зачем вы ограничиваете себя двумя свечами? Много вы этим не сэкономите, а глаза и настроение себе портите.
Рембрандт. Это Хендрикье придумала экономить на свечах. Она хотела приберечь их, чтобы у меня здесь было светло, но теперь я понял, что свечи мне не нужны, или во всяком случае, их нужно очень мало. Когда я не пишу, предпочитаю сидеть в темноте.
Тюльп. Как, всю ночь?
Рембрандт. Но что же делать, кто-то же должен быть в ночном дозоре.
Тюльп. Это безумие!
Рембрандт. Безусловно. Должен признаться: я вообще во многом безумен. Я никогда еще не писал с такой безумной быстротой.
Тюльп. Так не время ли вам отдохнуть?
Рембрандт. Нет, не время.
Тюльп. Но, может быть, вам с Хендрикье и Титусом поехать в деревню, на время, по-моему, им лучше бы при распродаже не пристувстовать.
Рембрандт. Вот и пусть отправляются куда угодно.
Тюльп. Но без вас они не поедут.
Рембрандт. Ну и дураки! Я только и мечтаю, чтобы меня оставили одного.
Тюльп. Я понимаю вас.
Рембрандт. Погодите, я хочу вас поблагодарить.
Тюльп. За что?
Рембрандт. Право, не знаю. За то, что вас, одного из тысячи, не тошнит при виде моих полотен.
Тюльп. За это не благодарят.
Рембрандт. Я держусь другого мнения. Спокойной ночи, Николас!
Тюльп. Спокойной ночи, Рембрандт (обнимаются)..
Рембрандт (зовет). Титус! Где мой мальчик?
Хендрикье. Ничего страшного, он просто испугался во сне и заплакал. Ему приснился.... (Замолкает. )
Рембрандт. Кто ему приснился?
Хендрикье. Медведь.
Рембрандт. Медведь? Как же так, о господи...
Гаснет свет.
Картина четырнадцатая
Снова гостиная семьи Барриосов. Полумрак. Абигайль одна. Входит господин де Барриос.
де Барриос. Абигайль, ты здесь?
Абигайль. Да.
де Барриос. Маэстро уже ушел?
Абигайль. Да.
де Барриос. Почему ты сидишь в темноте? Давай зажжем свечу.
Абигайль. Мне не темно, но если ты хочешь...
де Барриос (подходит к мольберту). Посмотрим, посмотрим, как продвигается работа. Ох-хо, и это все, что маэстро написал за дюжину сеансов. Грудь и осанка весьма очаровательны, дорогая, но где лицо?
