изящество и талантливость я не поверю даже и тогда, если Вы еще раз скажете мне об этом, и два, и десять раз. Вы сказали, что я умен — тут я смеялся. Мне от этого стало и весело и горько. Я — глуп, как паровоз. С десяти лет я стою на своих ногах, мне некогда было учиться, я все жрал жизнь и работал, а жизнь нагревала меня ударами своих кулаков и, питая меня всем хорошим и дурным, наконец — нагрела, привела в движение, и вот я — лечу. Но рельс подо мной нет, я свежо чувствую и не слабо, думать же — не умею, — впереди ждет меня крушение. Уподобление, ей-богу, недурное! Момент, когда я зароюсь носом в землю — еще не близок, да если б он хоть завтра наступил, мне все равно, я ничего не боюсь и ни на что не жалуюсь. Но бывают минуты, когда мне. становится жалко себя — такая минута сейчас вот наступила, — и я говорю о себе кому-нибудь, кого я люблю. Такого сорта разговор я называю омовением души слезами молчания, потому, видите ли, что хоть и много говоришь, но — глупо говоришь и никогда не скажешь того, чем душа плачет. Вам говорю — помимо того, что люблю Вас, еще и потому, что знаю, — Вы есть человек, которому достаточно одного слова, для того чтоб создать образ, и фразы, чтоб сотворить рассказ, дивный рассказ, который ввертывается в глубь и суть жизни, как бур в землю. Если мы встретимся — я не посмею сказать Вам о Вас ни слова, ибо не сумею сказать так, как хочу, а теперь, издали, мне легко воздать Вам должное. У Вас же — нет причин и права отказываться от дани, которую приносит Вам человек, плененный мощью Вашего таланта. Я — фантазер по природе моей, и было время, когда я представлял Вас себе стоящим высоко над жизнью. Лицо у Вас бесстрастно, как лицо судьи, и в огромных глазах отражается всё, вся земля, и лужи на ней, и солнце, сверкающее в лужах, и души людские.
Потом я увидал Ваш портрет, это был какой-то снимок с фотографии. Я смотрел на него долго и ничего не понял. Ну, ладно, будет. Верьте мне. Я могу сочинить, но лгать не умею и никогда никому не льщу. А если Вы так мощно волнуете душу мою — не я виноват в этом, и — почему не сказать мне Вам самому о том, как много Вы значите Для меня?
Вот что, Антон Павлович, будьте добры, пришлите мне Ваш портрет и одну ив Ваших книжек. Для меня это будет хорошо.
Пожалуйста!
Крепко жму Вам руку, здоровья Вам! здоровья и бодрости духа и желания работать больше.
Нижний, Полевая, 20.
Январь, после 21 [февраль, после 2], 1899, Н.-Новгород.
Спасибо, Антон Павлович, за карточку.
Вот Вам моя, с присовокуплением Максимки, моего сына, философского человека, полутора лет от роду. Это самая лучшая штука в моей жизни. Есть ли у Вас такие штучки? Рад за Вас, если есть.
И еще спасибо Вам за обещание прислать мне Ваши книги — только не забудьте, пожалуйста, сделать это.
Прекрасная мысль пришла Вам в голову — издать полное собрание Ваших рассказов. Это хорошо тем, что заставит критику объясниться с публикой и изменить Вашу оценку.
Я — больше читатель, чем писатель, и знаю, что хотя читают Вас так много, как, кажется, еще никого не читали— говорю об обилии изданий, — но понимают Вас все же плохо.
Было некогда брошено в публику авторитетное слово о Чехове, который «с холодной кровью пописывает», и наша публика, которая всегда ленива думать и не могла сама установить правильного к Вам отношения, — приняла это слово на веру и очень была рада, что ей подсказали взгляд на Вас. Поэтому она недостаточно внимательно читает Ваши рассказы и, воздавая должное их внешности, — мало понимает их сердце и его голос.
Выйдет полное собрание — и вызовет иную оценку Ваших работ. И я, грешный, тоже буду писать о Вас, — так буду писать, как Леметр это делает, — буду говорить о впечатлении, об языке Вашем, об артистической внешности каждой Вашей вещи и о ее смысле, как я его чувствую. Ничего не имеете против?
Легочный процесс у меня есть, но пустяковый и с ним можно в Нижнем жить. Поехать и увидать Вас — это хорошо бы, но есть цела» куча обстоятельств, не позволяющих мне сделать это.
Тороплюсь на почту.
Желаю Вам доброго здоровья.
Полевая, 20.
После 23 января [после 4 февраля] 1899, Н.-Новгород.
Дорогой Виктор Сергеевич!
Щербакову сообщил письмо, уговорил его «стараться» и т. д. Мой рассказишко? Видите, в чем дело: кто он, Финоген, я не знаю. Это портрет моего приятеля Гришки Шишлина, портрет точный, ибо именно такую неопределенную фигуру пока представляет собой Гришка. Думаю, что скоро он должен определиться так или иначе, ибо вот они тут затеяли одно дело и в деле этом Григорий объявит себя вполне. Тогда и я его дорисую. Была у меня другая тема, но ее я не успел бы обработать. Теперь я хочу изобразить для журнала маленький рассказик из босяцкой жизни и скоро его обстрою. Репин — это художник? Поклонитесь ему от меня, его искреннего поклонника, влюбленного в него по уши. Скажите ему, что он — высокой важности человек, дай ему боже здоровья и сил! Яркий он цветок на бедной почве нашей родины! А впрочем — все это он знает, и, надо думать, уж надоели ему такие речи.
В Сицилию? Далеко… Швейцария? Это тоже далеко… И потом — кабы в этих местах по-русски говорили! Лучше вот что: приезжайте сюда, и поедем вниз по Волге до Камы, а из Камы — на Урал, а с Урала — в Самарканд? Здорово?
Первая книжка — прелесть! Но — да не поставят мне это в осуждение — Стан[юкович] с Баран[цевичем] могли бы и лучше написать, — не так ли?
Я — чувствую себя виноватым за Финогена. Что Вы выкинули рифму — это ничего, но — факт, он именно так читает мудрые слова. Когда я прочитал ему мой рассказ, он сказал:
— Ишь — ты… не дурак, мужик-то. Такие есть, точно… есть такие!
Это, матушка моя, для меня золотые слова, и хоть бы критика на кол меня посадила — плевать!
